Эпилог- 2: Безвинно поруганное детство

Развиваемая в романе ИДЕЯ О «ЗОЛОТОМ ВЕКЕ» чрезвычайно актуальна для умонастроений XIX века. В пореформенной России в ожидании грядущих перемен все спорят, решая вопросы мироустройства. Из ответов на вызовы времени складываются идеология и деятельность консерваторов, либералов, революционеров 60—90-х годов.

Кажется, опираясь на теорию «общинного социализма», Россия имеет уникальный шанс перейти к социализму, минуя капитализм, и тем самым показать человечеству путь в новый — справедливый и цивилизованный — мир.

Интерес к философским проблемам (этическим, социальным, историософским, религиозным) поддерживается и великой русской литературой, ставящей «вечные вопросы» о смысле человеческого бытия: свободе и ответственности, добре и зле, Боге и вере… Интерес к «вечным вопросам» поднимается на высоту, небывалую со времен полемики западников и славянофилов.

Литература «больших вопросов», ориентированная на поиски «последней правды», становится, с одной стороны, выражением надежд и ожиданий русского общества, с другой – действенным стимулом углубления личного и общественного самосознания.

В «БРАТЬЯХ КАРАМАЗОВЫХ» ЗАПЕЧАТЛЕНА ВЕРШИНА
ПРЕДСТАВЛЕНИЙ ДОСТОЕВСКОГО ОБ УСТРОЙСТВЕ
ОБЩЕСТВА ВСЕОБЩЕГО БЛАГОДЕНСТВИЯ.
ДОСТОЕВСКОГО ЧИТАЮТ ВСЕ, ВОСХИЩАЯСЬ И БРАНЯСЬ…

Иван — Алёше… «Я сейчас здесь сидел и, знаешь, что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё напротив беспорядочный, проклятый и может быть бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования, — а я всё-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!

Впрочем к тридцати годам наверно брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда. Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, всё победит моя молодость, — всякое разочарование, всякое отвращение к жизни».

Таково начало БУНТА, разрушающего ВСЕ ДОВОДЫ РАЗУМА.
Дальнейшие признания противоположны ЖАЖДЕ ЖИЗНИ,
ибо полны БЕЗЫСХОДНОГО- АБСОЛЮТНОГО — ОТЧАЯНИЯ.
Противоположности обостряют ВНУТРЕННИЙ КОНФЛИКТ:
раздирают УМ, в тупики загоняя, мучают ДУШУ ГЕРОЯ,
доводя его до нервно-психического заболевания…

Еще дуют холодные ветры
И наносят утренни морозы,
Только что на проталинах весенних
Показались ранние цветочки,
Как из чудного царства воскового,
Из душистой келейки медовой
Вылетала первая пчелка,
Полетела по ранним цветочкам
О красной весне поразведать,
Скоро ль будет гостья дорогая,
Скоро ль луга позеленеют,
Скоро ль у кудрявой у березы
Распустятся клейкие листочки,
Зацветет черемуха душиста.
А. С. Пушкин. 1828

Иван Карамазов — Исповедь… «Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже может быть перестал и верить, а всё-таки по старой памяти чтишь его сердцем».

Религиозная праоснова БУНТА Ивана Карамазова (Достоевского) — неприятие христианского богословского постулата о Перворо́дном (прародительском) грехе…

Богословы употребляют словосочетание «первородный грех» в двух значениях: во-первых, как само нарушение заповеди в Эдеме и, во-вторых, как поврежденное злом греховное состояние человеческого естества вследствие этого нарушения.

Согласно христианскому учению, в результате того, что грех прародителей Адама и Евы изменил способ существования природы человека, сам этот грех вне зависимости от личных качеств человека «автоматически» становится частью каждого человека. В результате этого, по мнению христианства, всякий человек через страстное рождение является «чадом гнева», уже подчинен закону старения и смерти, а его воля с раннего младенчества обнаруживает удобопреклонность к укоризненному греху. Таким образом, для всех потомков прародителей первородный грех видится не как личный грех человека, но как общее, изначально греховное для всех людей состояние…

Иван Карамазов — Исповедь… «Я хотел заговорить
о страдании человечества вообще, но лучше уж
остановимся на страданиях одних детей.

О больших я и потому еще говорить не буду,
что, кроме того что они отвратительны
и любви не заслуживают, у них есть и возмездие:
они съели яблоко и познали добро и зло и стали «яко бози».
Продолжают и теперь есть его.

Но деточки ничего не съели
и пока еще ни в чем невиновны».

Иван — Алеше… «Любишь ты деток, Алеша? Знаю, что любишь, и тебе будет понятно, для чего я про них одних хочу теперь говорить. Если они на земле тоже ужасно страдают, то уж конечно за отцов своих, наказаны за отцов своих, съевших яблоко, — но ведь это рассуждение из другого мира, сердцу же человеческому здесь на земле непонятное.

НЕЛЬЗЯ СТРАДАТЬ НЕПОВИННОМУ ЗА ДРУГОГО,
ДА ЕЩЁ ТАКОМУ НЕПОВИННОМУ!»

Иван — Алёше… «Видишь, голубчик, был один старый грешник в восемнадцатом столетии, который изрек, что если бы не было бога, то следовало бы его выдумать. И действительно, человек выдумал бога. И не то странно, не то было бы дивно, что бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости бога — могла залезть в голову такому дикому и злому животному каков человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку.

Что же до меня, то я давно уже положил не думать о том:
человек ли создал бога или бог человека?
А потому обхожу все гипотезы».

«Итак, принимаю бога и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, — нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к богу» и которое есть само бог, ну и прочее и прочее, и т. д. в бесконечность.

В ОКОНЧАТЕЛЬНОМ РЕЗУЛЬТАТЕ Я МИРА ЭТОГО БОЖЬЕГО
НЕ ПРИНИМАЮ, И ХОТЬ И ЗНАЮ, ЧТО ОН СУЩЕСТВУЕТ,
ДА НЕ ДОПУСКАЮ ЕГО ВОВСЕ.

Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а всё-таки не приму. Вот моя суть, Алеша, вот мой тезис».

Я уже начала это делать и, пожалуй, не откажусь — буду и впредь иллюстрировать положения Исповеди произведениями, в основном, «передвижников», совпадающими с ними по времени и по мировоззрению.

В общественной борьбе 60-70-х годов «передвижники» заняли своё место рядом с «Современником» Добролюбова и Чернышевского. Молодые художники смело выступили против реакционного искусства, далёкого от жизни. Они не остановились перед открытым «бунтом» против консервативно настроенного начальства императорской Академии художеств, студентами которой они были, и порвали с академией.

Порвав с академией, они создали «Артель свободных художников», стали совместно жить и работать, образовали своеобразную коммуну. По словам Репина, они «жили высшими духовными сторонами жизни и стремились служить им.., клеймили беспощадно все уродства нашей гадкой действительности».

Перов, Крамской и их товарищи были сторонниками Чернышевского, утверждавшего, что «прекрасное есть жизнь». Как и Некрасов, они черпали вдохновение в реальной действительности, в живой жизни находили краски, темы и мысли.

В области живописи они делали то же, что Некрасов — в поэзии, Чернышевский — в области политики, критики и философии. Эта близость проявилась в стремлении насытить картины идеями своего времени, в отказе oт господствовавших прежде тем и жанров, в тяготении к народу. Некрасовская «муза мести и печали» была и их музой.

В.В.Стасов писал о Перове… «Он был полон негодования на то, что видел, его волновали до корней души целые толпы русских типов и личностей, постоянно везде стоявшие около него, его потрясали сцены и события, около которых слишком многие проходят не замечая. У него натура была одной породы с Гоголем, у него тоже были две главные ноты: юмор и трагедия … У него и люди, и сцены, и лица, и тела были живые копии с того, что в самом деле есть на свете».

В «Портрете Ф.М.Достоевского» звучит, трагическая нота. Мучительно согбенная фигура писателя выступает из полумрака. Больной, усталый, измученный неразрешимыми противоречиями жизни, Достоевский погружен в себя; его взор неуловим для зрителя (Перов пишет Достоевского в трехчетвертном повороте), а цепкий, «замковый» жест крепко сплетенных рук зримо отгораживает его от внешнего мира. На писателе поношенный порыжелый сюртук, тяжелые складки которого плотно ложатся на худое тело. Свет, сосредоточенный на лице, выявляет его землистую бледность и аскетическую худобу. Мы видим высокий лоб, воспаленные, покрасневшие веки. Перед нами Достоевский, пишущий роман «Бесы».

Не могу не отметить двух обстоятельств… Роман «Бесы» мы не рассматриваем: в нём тема «Золотого века» остаётся за кадром, вперёд выходят «толпы других, и тоже русских, типов». Второе обстоятельство: Перов родился в Тобольске — его с Достоевским воззрения на мир имели одну «родину»…

Алексей Иванович Корзухин (1835-1894) — русский художник, один из лучших жанровых живописцев, типичный представитель искусства «передвижников». В 1860-е годы сложилась «классически-передвижническая» манера письма художника, стиль обстоятельной картины-новеллы, фиксирующей печальные и радостные аспекты повседневной жизни и быта простых людей. Здесь дети — пятна света в жизни крестьян. Не то — на картине, представленной на следующей странице…

Что лучше?!

Кружка, хлеба краюшка
Да малинка в лукошке,
Эх, — да месяц в окошке,
Вот и вся нам пирушка!
Марина Цветаева. 1918.

Здесь — не то: «у краюшки хлеба», что у края беды стоять…
Вот-вот и мать умрёт. Что с детьми станет — понятно…
Господи, помоги. Помоги детям, Господи.

Поможет поучением: «Православный христианин должен совершать щедрые подаяния бедным, чтобы чрезмерно не привязываться к временному своему накопленному материальному благополучию на земле, но всецело устремлять свой взор к Богу и подражать Ему — Источнику всех благодеяний для праведных и неправедных, добрых и злых».

«И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет, розгами. Папенька рад, что прутья с сучками, «садче будет», говорит он, и вот начинает «сажать» родную дочь. Я знаю наверно, есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом всё больше и больше, всё прогрессивней. Секут минуту, секут наконец пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок наконец не может кричать, задыхается «папа, папа, папочка, папочка!» Дело каким-то чёртовым неприличным случаем доходит до суда. Нанимается адвокат. Русский народ давно уже назвал у нас адвоката — «аблакат — нанятая совесть». Адвокат кричит в защиту своего клиента. «Дело дескать такое простое, семейное и обыкновенное, отец посек дочку и вот к стыду наших дней дошло до суда!» Убеждённые присяжные удаляются и выносят оправдательный приговор. Публика ревет от счастья, что оправдали мучителя.

Э-эх, меня не было там, я бы рявкнул предложение
учредить стипендию в честь имени истязателя!..»

«Видишь, я еще раз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих в человечестве — это любовь к истязанию детей, но одних детей. Ко всем другим субъектам человеческого рода эти же самые истязатели относятся даже благосклонно и кротко, но очень любят мучить детей, любят даже самих детей в этом смысле. Тут именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти, — вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя.

Во всяком человеке конечно таится зверь, — зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печенок и проч.»

Продолжение рассказа… «И вот дворовый мальчик, маленький мальчик, всего восьми лет, пустил как-то играя камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. «Почему собака моя любимая охромела?» Докладывают ему, что вот дескать этот самый мальчик камнем в неё пустил и ногу ей зашиб. «А, это ты, — оглядел его генерал, — взять его!» Взяли его, взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, на утро чем свет выезжает генерал во всём параде на охоту, сел на коня, кругом его приживальщики, собаки, псари, ловчие, все на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех мать виновного мальчика.

Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный, туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть… «Гони его!» командует генерал, «беги, беги!» кричат ему псари, мальчик бежит… «Ату его!» вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак.

Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну… что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!

— Расстрелять! — тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата»…

«Что мне в том, что виновных нет и что всё прямо и просто одно из другого выходит, и что я это знаю — мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле, и чтоб я его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому часу буду уже мертв, то пусть воскресят меня, ибо если всё без меня произойдет, то будет слишком обидно. Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего всё так было. На этом желании зиждутся все религии на земле, а я верую».

«Но вот однако же детки, и что я с ними стану тогда делать? Это вопрос, который я не могу решить. В сотый раз повторяю — вопросов множество, но я взял одних деток, потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать. Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне пожалуста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию?

Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же солидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж конечно правда эта не от мира сего и мне непонятна. Иной шутник скажет пожалуй, что всё равно дитя вырастет и успеет нагрешить, но вот же он не вырос, его восьмилетнего затравили собаками».

«Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулаченком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «боженьке»! Не стоит потому что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии.

Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены. И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены.

Не хочу я наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если так, если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить?»

«Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу.
Я хочу оставаться лучше со страданиями не отомщёнными.
Лучше уж я останусь при неотомщённом страдании моём
и неутолённом негодовании моём, хотя бы я был и не прав.

Да и слишком дорого оценили гармонию,
не по карману нашему вовсе столько платить за вход.
А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно.
И если только я честный человек, то обязан возвратить его
как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю,
Алёша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.

— Это бунт, — тихо и потупившись проговорил Алёша».

«Для чего познавать это чёртово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слез ребеночка к «боженьке». Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели и чёрт с ними, и пусть бы их всех чёрт взял, но эти, эти!

Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребёночка, бившего себя кулачёнком в грудь и на неотомщённых слёзках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!

— Нет, не согласился бы, — тихо проговорил Алёша».

Что делать в той ситуации, при которой «вечные вопросы»
не имеют ни одного реально-действенного ответа?

Верить в КРАСОТУ — форму ДОБРА и ПРАВДЫ…
Верить, что, сохраняя «БОЯЗНЬ ЭСТЕТИКИ»,
люди дойдут до понимания «последней правды»
и очистят себя сами уже потому,
что иначе просто нельзя жить.
Других советов прямых Достоевский не давал.

И наступит «ЗОЛОТОЙ ВЕК»?
Конечно, если мы все «БУДЕМ КАК ДЕТИ»…

<— Эпилог- 1: Жизнь идеи о «Веке Золотом» — «Детство Золотое»

Эпилог- 3: «Великий инквизитор» —>