Этот — самый мистический — эпизод завершил первый сон Алеши, в котором он видел Отца, помогающего Матери мыть волосы. Мать, закутавшись в такую же шаль, будто заблудилась в зеркалах, и каким-то образом открылась дверь в другой мир, и из него вышла она же, но старая.
Эта особая, ирреальная дверь соединяет
происходящее здесь-сейчас с Вечностью,
где Времени нет, где есть все и сразу.
Этот мир — не бесовской, потому что за спиной
старой Матери виден пейзаж, подобный тому,
какие рисовали художники Возрождения.
О Леонардо да Винчи,
спасибо Вам за Надежду…
Со своей женой Натальей, говорят наблюдательные исследователи творчества Тарковского, Алексей разговаривает в фильме больше, чем с кем бы то ни было. Но разговоры эти — как петли, или как в опере раньше это называлось — tutti, когда каждый из героев ведет свою партию, почти не сообразуясь со словами и реакциями партнера.
Заложенное в фильме сходство Жены и Матери словно продолжает тему о невозможности понимания, соприкосновения Женского и Мужского начал.
Не от бесчувствия — нет. От разной природы этих чувств — достаточно рациональной и преимущественно иррациональной. Ее волнует одно. Его волнует другое. Если ей что-то неприятно, она возвращается к тому вопросу, что для него невыносим, он раздражается, дерзит и сам себе роет яму.
как она переступила через НЕДОЗВОЛЕННОЕ ЕЕ ВНУТРЕННЕЙ ПРИРОДОЙ — петуха она убила… УБИЛА…
Алексей грубо спрашивает Наталью: «Ты что воешь?» Она, не обижаясь на грубость вопроса, отвечает: «Думаю, за кого замуж выходить». Алексей, пытаясь узнать об избраннике своей жены хоть что-нибудь, выясняет: ее избранник — «Достоевский», что все время что-то пишет и ничего не издает. «Бездарность, по-видимому», — комментирует Алексей, не видя в сказанном признания, что ОНА МОЖЕТ ЛЮБИТЬ ТОЛЬКО ЕГО.
Вот в этот-то момент — момент признания — у Натальи появляется выражение лица, что свидетельствует: она опять перешла за границу Времени в Вечность, где хранятся все ответы на все вопросы…
Осталось лишь тело здесь,
душа в других мирах пребывала…
Наталья говорит, вернее, — вещает:
«Что ты хочешь от Матери? Каких отношений?
Тех, что были в детстве? Они невозможны:
ты — не тот, она — не та, и ей ничего от тебя —
нынешнего — не нужно. Ничего, совсем…»
«ЕЙ НУЖНО, ЧТОБЫ ТЫ РЕБЕНКОМ СТАЛ,
ЧТОБЫ ОНА МОГЛА ТЕБЯ НА РУКАХ НОСИТЬ», —
вещает колдунья Наталья, умалчивая,
что ребенком можно стать лишь после смерти,
когда исчезнет прямолинейное Время…
«Герой» прячется за ширмами, потому что никого из живущих ныне он не хочет видеть. Рядом с его кроватью сидят две странные женщины — те, что уже приходили из Прошлого. От них у него секретов нет. По комнате ходит доктор в белом халате, невнятно что-то объясняющий…
Дама в черном спрашивает у доктора: «Как можно умереть от ангины? Разве такое бывает?» Доктор отвечает, что можно умереть от всего, например, — от «БОЛИ, ЧТО ПРИЧИНЯЮТ ПАМЯТЬ, СОВЕСТЬ…» Вторая дама поясняет, что то не доктор говорит, а умирающий…
«Герой» за ширмами просит оставить его в покое.
Внимание всех присутствующих переключается
на беднягу-воробышка, что лежит — бездыханный
и растрепанный — на кровати Алексея…
В человеческой ладони мертвая птичка оживает,
а человек умирает, потому что птичка — его душа:
проводница в Мир инобытия.
В этом обмене жизнями так много сокрыто
мыслей, чувств, простых наблюдений, самоанализа…
Душа человека в течение его жизни умирала,
а когда умерла — ожила, но уже не здесь,
не в этой жизни, что была так мучительна…
Пусть в Мире ином душа его будет счастлива.
Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но эпизод,
завершающий фильм, показывает Мир иной,
в котором все счастливы: Мать, Отец и Сын,
что только что умер в Этом мире.
Алексей и в конце жизни признается в своем вечном стремлении «вернуться в те места, где раньше стоял дом деда, где он родился на столе, покрытом крахмальной скатертью.
ВЕРНУТЬСЯ И СТАТЬ РЕБЕНКОМ,
ПОЧУВСТВОВАВ СЕБЯ СЧАСТЛИВЫМ ОТ ТОГО,
ЧТО ВСЕ ВПЕРЕДИ — ВСЕ ВОЗМОЖНО».
Стекло в оконной раме растрескивается,
превращаясь в осколки судьбы и жизни Алексея,
что не задались, потому что не было в них
чувства ЗАЩИЩЕННОСТИ ЛЮБОВЬЮ БЛИЗКИХ.
Сон, в котором он ищет Мать, периодически посещал его всю жизнь. Вот он подходит к двери и не может открыть ее. Вот дверь сама открывается, а там его Мать чистит вечную картошку, не то не видя, не то не узнавая его…
Тарковский рассказывал, что, сняв фильм, он наконец-то избавился от этого сна, что принесло ему столько же облегчения, сколько и ощущения потери чего-то крайне важного и необходимого.
В онемевшей ночной тишине Алеша произносит заветное слово — «Мама», выбирается из кроватки и начинает ходить по дому в поисках чего-то такого, что рассказало бы ему о присутствии Матери. Находит стеклянный кувшин с молоком, пить не хочет, но долго стоит, прижавшись к нему — в темноте светящемуся предмету.
Потом он выбирается на участок при доме.
Из глухого леса как-то тревожно дует ветер.
Такое уже было, и не раз, но каждый раз
дуновения из мрачной, черной глубины
пугают приближением кого-то, чего-то ужасного…
Со стола катится и падает в траву керосиновая лампа, давно погасшая. Начатая буханка хлеба катится за ней, будто кто-то их присутствием во сне недоволен. Ужас наводит свой порядок…
От голода и страха. Корку с губ
Сдеру – и губы облизну: запомнил
Прохладный и солоноватый вкус…
Потом навязчивый сон сменяют другие воспоминания — реальные и не столь мучительные в сравнении с теми, что рождались в темноте…
становилось совсем радостно…
И становилось все нипочем… И то, что «мы ходили буквально босиком. Летом вообще не носили обуви, у нас ее не было. Зимой я носил валенки моей матери. В общем, бедность — это не то слово. Нищета! И если бы не мать… Я просто всем обязан матери. Она на меня оказала очень сильное влияние».
И хочется мне дочитать стихи
Арсения Тарковского «Эвридика» (1967):
И снится мне другая
Душа, в другой одежде:
Горит, перебегая
От робости к надежде,
Огнем, как спирт, без тени
Уходит по земле,
На память гроздь сирени
Оставив на столе.
Дитя, беги, не сетуй
Над Эвридикой бедной
И палочкой по свету
Гони свой обруч медный,
Пока хоть в четверть слуха
В ответ на каждый шаг
И весело и сухо
Земля шумит в ушах.
Мать чуть выше по течению стирает в протоке белье.
Это счастье, конечно, но неполное, судя по стихам Отца…
А мать стоит, рукою манит, будто
Невдалеке, а подойти нельзя:
Чуть подойду — стоит в семи шагах
Рукою манит; подойду — стоит
В семи шагах, рукою манит. Жарко
Мне стало, расстегнул я ворот, лег —
Уж затрубили трубы, свет по векам
Ударил, поскакали кони, мать
Над мостовой летит — рукою манит —
И улетела…
И еще, я не понимаю, где проходит та грань, за которой Мир сновидений превращается в Мир теней или в Царство Эвридики. Возможно, ничего подобного нельзя понять — только ощутить сердцем…
По комоду ходит собачка. Значит, дети здесь были и мать сейчас придет. Только собачки не станет…
Слышу голос Андрея Тарковского:
«А мама наша была нигилисткой, в быту ей ничего не нужно было — даже занавесок на окнах. Она была вне быта. Она представляла особый тип женщин, сформировавшийся в 20-е годы, для которых самым важным была духовная жизнь, а всё остальное считалось мещанством».
Здесь тепло и уют наполняют комнату.
Есть полевые цветы в напольных кувшинах.
Даже занавески есть на окнах.
Значит, дом находится в Земном раю,
куда так жаждал попасть Алексей,
и мы вместе с ним сюда попали…
После смерти его, когда от него
лишь душа осталась…
Так, идеальным образом материнской любви, неизменной во времени, в странном, совмещающем в своем пространстве два разных времени кадре закончит режиссер свое путешествие по памятным перекресткам наших дней. Сложный фильм человечен и даже прост по своим мотивам. История, искусство, родина, дом…
Как будто вправду много лет прошло,
И мне чужим, зеленоватым взглядом
Ответило зеркальное стекло.
Женщина, сидящая на пеньке, поворачивает голову, и молодая Мать видит себя же, но старую…
Слышу голос Марины Тарковской:
«В финале «Зеркала» старая мать ведет маленьких детей не с добрым и нежным, а с напряженным и суровым лицом. Она выполняет свой материнский долг, она любит своих детей, но…
ТОЛЬКО В ЭТОМ НЕ МОЖЕТ ЗАКЛЮЧАТЬСЯ СМЫСЛ
ЕЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ НА ЗЕМЛЕ,
А САМОЕ ГЛАВНОЕ В ЕЕ ЖИЗНИ НЕ СОСТОЯЛОСЬ».
Дочь осуждает Мать? Не думаю…
Он идет к Матери. Он сейчас ее настигнет. Она уже не та.
Он оболочки телесной не видит: он видит ее душу…
Знавшие Марию Ивановну рассказывают, что «это был очень сложный, тяжелый по характеру, очень интересный человек, она была способна пожертвовать многим ради своих принципов. Она должна была жить так и не иначе. Непреклонность эта имела весьма сложные истоки. В отличие от Арсения Александровича, любившего литературные посиделки и вообще роскошь общения, бывшего по-тютчевски неустанным в поисках идеала, Мария Ивановна…
БЫЛА НОСИТЕЛЬНИЦЕЙ ИДЕАЛА ЕДИНОЛЮБИЯ,
КАК ТО ПОДОБАЕТ НАСТОЯЩЕЙ РУССКОЙ ЖЕНЩИНЕ».
Слышите, звучит Гимн Матерям —
Stabat Mater Перголези?
Мария Николаевна с мужем лежат в траве. ОНА и ОН.
«Тебе кого больше хочется, мальчика или девочку?» — голосом Арсения Тарковского спрашивает он.
У них еще нет детей… теперь будут.
Как много ей было дано, и сколь многого из того она себя лишила…
Сама, согласно своим убеждениям.
Говорит Марина Тарковская:
«Есть пословица — каждый кузнец своего счастья. Мама была плохим кузнецом. Она не умела устраиваться в жизни и как будто нарочно выбирала для себя самые трудные пути. Она не вышла второй раз замуж, она пошла работать в типографию с её потогонными нормами, она не поехала в эвакуацию с Литфондом — и всё потому, что не могла кривить душой даже перед собой. Казалось, что в жизни ей ничего не нужно — была бы чашка чая с куском хлеба да папиросы. Вся ее жизнь была направлена на наше с Андреем благо…».
Раскрывается перед Марией Николаевной путь…
На одном конце жизненного пути ОНА МОЛОДАЯ, у нее все впереди — только захоти и возьми.
На другом конце пути ОНА же, только СТАРАЯ. Она идет с тазом белья, вместе с двумя ребятишками, стриженными под ноль, одетыми в неуклюжие рубашонки предвоенной поры.
И ЭТО — ВСЕ, ЧТО ОНА ВЗЯЛА С СОБОЙ
В ЗЕМНОЙ РАЙ С ЕГО НЕИЗМЕННЫМ СЧАСТЬЕМ…
В ЗЕМНОМ РАЮ ОНА БУДЕТ ЛЮБИТЬ СВОИХ ДЕТЕЙ
И ВЕЧНО ЗАБОТИТЬСЯ О НИХ. ВЕЧНО? УСТАНЕТ?
В ЗЕМНОМ РАЮ НЕТ ВРЕМЕНИ — НЕТ ИЗМЕНЕНИЙ.
Мария Николаевна видит решительно все, что ей придется пережить ЗДЕСЬ-СЕЙЧАС на протяжении долгой земной жизни: рождение детей, уход мужа, постоянные житейские тяготы, особенно в военное время, подневольную работу во имя детей…
ОНА ПЛАЧЕТ? НЕТ, ОНА УЛЫБАЕТСЯ…
Придется ей увидеть и самое страшное — то, что видел в своих снах Алеша… Как развалился старый дедов дом — осталось от него несколько сгнивших венцов сруба. Как забросали всякой рухлядью колодец с чистой родниковой водою. Как участок на хуторе, где играли ее дети, превратился в «зону». Как умер Алеша, так и не научившийся жить в мире взрослых…
ОНА ПОБЛЕДНЕЛА? СЕЙЧАС ЗАПЛАЧЕТ?
ВСЕ ПРОЙДЕТ: НУЖНО ТОЛЬКО СДЕЛАТЬ ШАГ
И ПЕРЕЙТИ ИЗ ВРЕМЕНИ В ВЕЧНОСТЬ.
НЕ ЗАДЕРЖИВАЙТЕСЬ ЗДЕСЬ-СЕЙЧАС,
ПРЕКРАСНЕЙШАЯ ИЗ ЖЕНЩИН…
То Гимн во славу женщин «жестковыйных», что на своем жизненной пути все смогли перенести, сил не жалея и не теряя…
Старая Женщина споро идет по лесной дороге.
За руку она ведет бритую налысо девочку…
За ними идет мальчик. Вечереющие поля,
солнце уже село, лето… Лето будет стоять вечно.
Алеша остановился на краю дороги и кричит, как индеец.
Кого он зовет? Молодую Мать? Да что вы, он, как все в Раю, не различает временных примет, например, возраста.
«Нет имени блаженнее: Мария…»
Фильм сын посвятил не Отцу — Матери.
«Весь мир для меня связан с матерью. Я даже не очень хорошо это понимал, пока она была жива. И только когда мать умерла, я вдруг ясно это осознал. Я сделал «Зеркало» еще при ее жизни, но только потом понял, о чем фильм. Хотя он вроде бы и задуман был о матери, но мне казалось, что я делаю о том, другом, третьем».
Нет, главным образом фильм был о Матери…
Интеллигентной, кроткой по природе женщине, в одиночку поднимавшей в тяжелейшую эпоху двоих детей, что не могла, защищая и защищаясь, не приобрести части «мужских» черт — некоторой жесткости и «сухой» требовательности.
Мария Ивановна Вишнякова умерла 5 октября 1979 года. Похоронена на Востряковском кладбище в Москве.
Андрей Тарковский пережил ее на семь лет, сняв еще два фильма.
«Ностальгию» он тоже посвятил ей.
Каков урок? Трудно жить детям в мире взрослых, ибо забыли взрослые в себе детей. Не случись этого, Матери было бы легче…
<— Т. IV. 8. «ЗЕРКАЛО»: СЕМЬЯ В КОЛЬЦЕ ВОЙНЫ, ВЫЯВЛЯЮЩЕЙ СУЩНОСТЬ ВСЕГО И ВСЯ