Будто по мановению руки пятилетний Алеша взрослеет и от него остается Голос в звучании Иннокентия Смоктуновского.
Интерпретации бесчисленны уже потому, что содержание «Зеркала» неисчерпаемо. Мне видится такой ход…
Этот очень выразительный кадр — воспоминание Алексея о первой своей влюбленности. О той рыжеволосой девочке с потрескавшимися губами, что освещала всю его жизнь — неприкаянную, неприютную…
Эпизод В ТИПОГРАФИИ замкнут в образный Круг или в Кольцо: с чего эпизод начинается — с ОГНЯ в ладонях, тем он и завершается — ОГНЕМ, полыхающим на поляне на фоне темного леса. Будто герой фильма — взрослый Алексей, пережив определенное воспоминание, избавляется от него — сжигает.
Квартира Алексея, в которой только голос его звучит, да висит афиша «Андрея Рублева» (воспоминание о том, как Тарковскому не давали снимать — заставляли молчать).
Квартира красива, но какая-то необжитая — пустая. Алексей говорит в пустоту: «Хорошо помолчать. Слова не могут всего передать. Они какие-то вялые».
Послушайте, отчего главный герой фильма не появляется? Квартира, в которой он живет, есть; его нет. Он в постели лежит? Он болен? Он умирает?
Вечно меня страшные подозрения одолевают. На самом деле, как знающие люди говорят, это вызвано тем, что прототип Алексея — сам Тарковский, а для художественности произведения режиссера лучше в актера не превращать.
Квартира Алексея — холодная, пустая, будто нежилая. Иногда звонит телефон, но при разговоре контакта Сына с Матерью не возникает…
Алексей: Да… Это ты, мам?
Мать: Да, да… Что-нибудь случилось?
Что у тебя с голосом, ты болен?
Алексей: Не беспокойся, мама, у меня ПРОСТАЯ АНГИНА.
Мать: Ты хоть что-нибудь делаешь?
Алексей: Что я тебе могу сказать? Ничего не делаю… собираюсь с мыслями.
Мать: …Вот я собственно по какому поводу: умерла Елизавета Павловна, с которой мы в типографии работали…
Алексей: Что мы все время ссоримся…
Прости меня, если я виноват…
Мать на сказанное не отвечает —
вешает трубку.
Даже перемирие почему-то невозможно.
Прошу вас запомнить ПРОСТУЮ АНГИНУ:
она появится в конце фильма еще раз.
Мать бежит на работу, или летит встревоженной птицей,
будто что-то страшное случилось…
Сначала я назвала этот фрагмент фильма ТИПОГРАФИЯ ИЗ ЧЕРНЫХ РОБОТОВ И МЕЧУЩИХСЯ СРЕДИ НИХ ЛЮДЕЙ. Потом, пересмотрев фрагмент несколько раз, поняла, что его нужно назвать иначе, а именно: ТАЙНЫ, ВЫРВАВШИЕСЯ НА СВЕТ ИЗ ТЕМНЫХ ГЛУБИН ТИПОГРАФИИ. Тайн несколько, две из них — главные…
Дождь обрушивается на типографские корпуса…
В самом автобиографичном фильме
не может не быть прямых совпадений…
Андрей Тарковский родился 4 апреля 1932 года в семье, которую иначе как литературной не назвать. Отец, Арсений Тарковский, был известным советским поэтом и переводчиком с восточных языков. Мать, Мария Вишнякова, также была поэтом и прозаиком, но известность ее ограничивалась лишь литературными кругами. Позже ОНА УНИЧТОЖИЛА ВСЕ СВОИ РУКОПИСИ. В дневниках она писала, что сделала это ввиду «отсутствия таланта».
И отцовское увлечение восточной культурой,
и материнская самокритичность уничтожительная
позже заметно отразятся на жизни их первенца Андрея.
Проходная. «Куда же это Вы так спешите?»
Если бы Мать ответила, ее дальнейший путь был бы иным.
Мать была без плаща и через секунду вымокла насквозь. Подойдя к типографии, поправила мокрые волосы и вошла в проходную. Вахтер молча рассматривал ее пропуск. Мать нетерпеливо сказала: «Я спешу…» Вахтер хотел ей что-то возразить, но, взглянув на ее мокрое платье и осунувшееся лицо, сказал: «Да, дело, конечно, сейчас самое главное…»
Чаще всего в новелле В ТИПОГРАФИИ
видят воспроизведение сталинских времен:
все под контролем, все всего боятся, любая ошибка
может поставить точку на жизненном пути…
Позднее происходящее начало меняться:
переходить в глубоко личностный план…
Дождь не перестает, будто поставил перед собою цель всех и все залить, утопить и этим насладиться…
Мне приходилось бывать в типографиях в тот счастливый момент, когда печатались мои книги. Мне всегда предприятия эти казались страшными… Какие-то корпуса с темными окнами, приспособленные под производство, коридоры-склады, заваленные рулонами бумаги, шумные цеха с черными машинами, выпускающими печатные листы… Я их называла «роботами» — существами механическими, занятыми чисто человеческим делом. Когда в Петербурге Типография имени Ивана Федорова закрылась за ненадобностью большого количества производственных площадей, меня это не опечалило.
Кинооператор Георгий Рерберг подтверждает правдивость такого впечатления: «Нам хотелось, чтобы там было много всего, чтобы была какая-то агрессивность. Это нечеловеческая вещь. Человек оказывается в мире индустрии, что противопоказано нормальной психике».
Мать с подругой-коллегой бегут по складам-коридорам в печатные цеха в поиске сверки, которую она вчера вычитала…
В Коррекционной Мать тщетно хваталась за стопки гранок, торопливо просматривала их и что-то говорила сама себе, беззвучно шевеля губами.
В комнату вошла Елизавета Павловна.
— Маруся, что?.. Именно в утренних сводках?.. В собрании сочинений?
Женщина говорила чуть охрипшим от волнения голосом и вдруг почти взвизгнула, но добро и как-то беззащитно-участливо:
— Не нервничай!.. Маша!..
— Значит, они уже в работе, — почти спокойно сказала Мать и потерла виски пальцами. — Я, наверное, опоздала.
Мать направилась к двери, но Елизавета Павловна остановила ее:
— Но это же не беда… Ты зря нервничаешь!
Они молча шли по пустому коридору, Елизавета Павловна положила руку на плечо Матери.
Бесчеловечная обстановка Печатного цеха добивает своей механистичностью живых людей…
Мать первой вошла в цех, направилась в тот угол, где сидел Иван Гаврилович… и не смогла говорить. Вокруг собирались наборщики.
— Ну, — неожиданно вздохнув, спокойно сказал Иван Гаврилович, — ну что, сбилась с толку? Ну, сверил я твои ковырялки. Ну что, еще нашла ошибку? Ну и что страшного? Маруся?..
— Нет, страшного, конечно, ничего нет, — Мать старалась быть спокойной. — Я просто хочу посмотреть, может быть, я и ошиблась, то есть я не ошиблась…
Елизавета Павловна, обернувшись к собравшимся около них наборщикам, спросила:
— Ну? Что случилось?..
Некоторые отошли, а кто-то сказал:
— Случилось, так уж случилось…
Услышав эти слова, Мать окончательно потерялась.
Начальник печатного цеха Иван Гаврилович — Николай Гринько.
— Иван Гаврилович, я хочу только спросить — они еще у вас или в работе?
— В печатном, — Иван Гаврилович не спеша поднялся. — Ладно, идем, уж больно все срочно, все срочно, все некогда…
— Я лучше сама схожу, одна, — сказала Мать и быстро пошла к выходу. Ей казалось, что походка делает ее смелой и независимой. Но со стороны это выглядело иначе.
— Маруся, — негромко, но серьезно сказал Иван Гаврилович.
Мать остановилась.
— Вы думаете, я боюсь? — спросила Мать.
— А я знаю, что не боишься, пусть другие боятся, пусть будет так — кто-то будет бояться, а кто-то будет работать.
Мать просматривает вчерашнюю сверку и убеждается: все в порядке. Со стен на нее смотрят всем знакомые портреты. Среди них улыбающийся «Отец народов» — Сталин.
Мать просматривала правки. И вдруг неожиданно резко повернулась и, опустив голову, быстро пошла к выходу. Она шла долго, через весь этот зал, мимо огромных гремящих печатных машин, мимо мерно поднимающихся и опускающихся рам, выбрасывающих листы бумаги, все так же, не поднимая головы, быстро прошла мимо Елизаветы Павловны, мимо отступивших к стене наборщиков и, выйдя за дверь, бросилась по длинному коридору к Корректорской. Стеклянная дверь со звоном захлопнулась за ней.
Мать быстрым шагом проходит через глубинную перспективу галереи — марширует солдат, выполнивший приказ.
Звучат стихи Арсения Тарковского — будто сочувствующие.
С утра я тебя дожидался вчера,
Они догадались, что ты не придешь,
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник! И я выходил без пальто.
Сегодня пришла и устроили нам
Какой-то особенно пасмурный день,
И дождь, и особенно поздний час,
И капли бегут по холодным ветвям.
Ни словом унять, ни платком утереть…
По галерее (мосфильмовской) идет следом за Матерью Елизавета Павловна — ее коллега, подруга и… антагонист.
Елизавета Павловна — антагонист в очень смягченном смысле: она — не враг Матери, даже не противник непримиримый, напротив, но… Она — человек рациональный, не позволяющий себе, как Мать, прятаться от реальности, уходя в идеальные умопостроения.
Она не могла не видеть ясно, что с ними со всеми случится, окажись в «таком издании», да что там — в любом, ошибка. В той уничтожающей все живое системе, в которой они вынуждены существовать, им грозила пресловутая «58 статья» с последующим наказанием за действие, «направленное к свержению, подрыву или ослаблению» государства.
Елизавета Павловна испугалась?
Думаю, что да и очень, во всяком случае,
страх мгновенно расползся по типографии.
Маша плачет за своим рабочим столом.
Елизавета Павловна — Алла Демидова — ее утешает: «Ну что ты плачешь, ведь ничего не случилось».
— Ну? — тихо спросила Елизавета Павловна.
— Ведь ничего не было? Все в порядке?
И хотя Мать ничего не ответила, по какому-то почти неуловимому ее движению Елизавета Павловна поняла, что, действительно, ничего не случилось.
— Тогда чего плачешь, дуреха? — говорила Елизавета Павловна, обняв мать за плечи, но говорить спокойно было трудно и ей. — Ну, не нервничай… Не нервничай… Не нервничай…
— Нет, Лиза, это была бы просто дикая ошибка! Даже сказать неприлично, — засмеялась вдруг Мать, хотя у нее лились слезы.
Маша рассказывает Лизе, какую опечатку она пропустила. Эта оставшаяся нам неизвестной опечатка вызывает у подруг полный восторг, как случайно проявленная смелость. И вдруг…
— И чего это меня вдруг кольнуло… Я, представляешь, даже убедила себя, как это набрано… Как оно выглядит, это слово…
И теперь уже смеялась Елизавета Павловна, они говорили одновременно, перебивая и не слушая друг друга, принимаясь то плакать, то смеяться.
Отворилась дверь, вошел Иван Гаврилович и молча поставил на стол бутылку.
— Спирт… Тут немного, но все к делу. Ты же промокла вся насквозь. Посмотри, на кого похожа… Чучело…
— Господи, — вдруг, как бы опомнившись, сказала Мать, — я же совсем промокла.
Она подошла к окну, за которым бушевал ливень, и шум его сливался с мерным тяжелым рокотом машин огромной типографии, занимавшей в Замоскворечье целый квартал…
Мать: Я, пожалуй, пойду в душ. Где же гребенка?
После выяснения, что на самом деле не было ничего — все выдумано, начинается ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЙ СЕАНС.
Мария — пациент, ее подруга Лиза — жестоко-жесткий врач…
Елизавета Павловна: Боже мой, ты знаешь, на кого ты сейчас похожа?
Мать: На кого?
Елизавета Павловна: На Марию Тимофеевну.
Мать: Какую Марию Тимофеевну?
Елизавета Павловна: На!
Мать: Что «на»?
Елизавета Павловна: Ну ты же гребенку ищешь? На!
Мать (нервничая): Слушай, ты можешь, наконец, нормально?.. Какую Марию Тимофеевну?
Елизавета Павловна: Ну была такая Мария Тимофеевна Лебядкина. Сестра капитана Лебядкина, жена Николая Всеволодовича Ставрогина.
Мать: При чем тут все это?
Елизавета Павловна: Нет, я просто хочу сказать, что ты поразительно похожа на Лебядкину.
Раскадровка ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОГО СЕАНСА, что показывает бесконечно искреннюю реактивность Тереховой…
Мать (обиженно): Ну хорошо, допустим. А чем же именно я на нее похожа?
Елизавета Павловна: Нет, все-таки Федор Михайлович, что бы ты ни говорила…
Мать: Что «я ни говорила»?
Елизавета Павловна (переходя на крик): «Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавай башмаки!» Вся только разница в том, что братец ей не приносит воды, а бьет ее смертным боем. А она-то думает, что все совершается по ее мановению.
ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЙ СЕАНС.
Мать (на глазах ее показываются слезы): Ты прекрати цитировать и объясни. Я не понимаю.
Елизавета Павловна (входя в раж): Да вся твоя жизнь — это «принеси воды» да «подавай башмаки». А что из этого выходит? ВИДИМОСТЬ НЕЗАВИСИМОСТИ?! Да ведь ты же пальцем шевельнуть попросту не умеешь… Если тебя что-нибудь не устраивает — ты или делаешь вид, что этого не существует, или нос воротишь. Чистюля ты!
Мать (заливаясь слезами): Кто меня бьет? Что ты такое городишь?
Елизавета Павловна: Нет, я просто поражаюсь терпению твоего бывшего муженька! По моим расчетам, он гораздо раньше должен был бы убежать! Опрометью!
Маша плачет. Не то понимает правду того, в чем обвиняет ее подруга, не то обижается на слова, подругой сказанные…
Елизавета Павловна: А ты разве сознаешься когда-нибудь в чем, даже если сама виновата? Да никогда в жизни! Нет, это просто поразительно! Ведь ты же собственными руками создала всю эту ситуацию. Господи! Да если ты не сумела довести своего дражайшего супруга до этого твоего БЕССМЫСЛЕННО ЭМАНСИПИРОВАННОГО СОСТОЯНИЯ, то будем считать, что он вовремя спасся! А что касается детей, то ТЫ ОПРЕДЕЛЕННО СДЕЛАЕШЬ ИХ НЕСЧАСТНЫМИ! (Плачет.)
Мать (успокаиваясь): Перестань юродствовать!
Мать берет из ящика стола все необходимое и направляется к двери. Елизавета Павловна кричит: «Маша! Ну что ты, ей-богу!»
Мать (захлопнув дверь душевой): «Оставь меня в покое».
Появление в фильме Лебядкиной мгновенно, непонятно, необъяснимо, просто сходство с нею заявлено, как неопровержимый факт, и тут же снято. Может быть, потому что Тарковский понимал: больше того, что сказано, ему не дадут сказать — фильм не пропустят?
Оставим вопрос на потом или лучше
сделаю ЭТЮД О «ХРОМОНОЖКЕ» — ЖЕНЕ КНЯЗЯ.
Только не торопите: вряд ли есть столь же сложное
произведение, как «Бесы» Достоевского.
«ЗЕРКАЛО». Новелла вторая — В ТИПОГРАФИИ.
Новелла как началась, так и заканчивается полыхающим огнем, но не в ладонях, а на поляне. Что-то еще, возникнув в яви,
в памяти сгорело, во всяком случае перестало так надсадно болеть…