не могут не помочь нам понять образ, душу и дух Венеции…
Нам предстоит совершить попытку постижения образа, души и духа Венеции. Как мы будем это делать? Предлагаю построить параллель из текста новеллы и соответствующего ему зрительного ряда, в случае необходимости подключая кадры из одноименного фильма Лукино Висконти. И еще: «услышать» возникающие образы в музыке Густава Малера, используемой в фильме Висконти. Здесь это Симфония № 3 ре минор.
Три великих человека — писатель, режиссер и композитор —
усилят, верю я, наши созерцательные способности
до уровня постижения сокрытого…
Пожалуйста, не исключайте симфонии Малера. Она — самая «говорящая». Композитор предполагал дать симфонии подзаголовок «Веселая наука», заимствованный у Ницше. «Веселая наука» по Ницше — «сатурналии духа, который терпеливо восставал против страшного долгого гнета… и который теперь сразу озарен надеждой — надеждой на выздоровление, опьянением выздоровления… То — ликование возвращающейся силы, пробудившейся веры в завтра и послезавтра».
Думается, секрет Третьей симфонии именно в этих словах.
Малер вопрошает, зачем живет человек, и ищет ответ.
Третья симфония — это его, а не Ницше, «Веселая наука».
Повторяю: Ашенбах — признанный писатель и эссеист. Он — холодный эстет, внутри которого прячется пылкий романтик. Он — человек, способный с помощью самодисциплины поддерживать тщательно выпестованное чувство собственного достоинства, защищающее его от всех искушений.
Таким его сделала АБСОЛЮТНАЯ КРАСОТА,
воплощенная в «Прекрасном Мюнхене».
Таким его сделал ИМПЕРСКИЙ ДУХ, свойственный городу,
который он считает своей РОДИНОЙ.
В Венецию его отправила жажда странствий, возникшая неожиданно, вдруг. Некие видения, ему явившиеся, заставляют предположить, что это дело рук Вакха (Бахуса, Диониса), желающего освободить его чувства от гнета умозрительности.
Ашенбах поддался видениям-наваждениям,
потому что он принадлежал к культуре,
для которой свойственно ныне утраченное
МИФОПОЭТИЧЕСКОЕ ВОСПРИЯТИЕ МИРА.
Профессор Густав фон Ашенбах по своему душевно-духовному устройству принципиально отличен от нас — носителей так называемой современной культуры, что пришла на смену классической после ее крушения. Томас Манн позволяет увидеть, как происходило это крушение в жизни главного героя новеллы, а значит, и его поколения. О сродство душ одного и многих…
Следим за развитием действия.
отделяющих Венецианскую лагуну от Адриатики.
Главный остров архипелага (Лидо) находится
всего в 20 минутах езды от города, славится пляжами.
Место действия — остров Лидо, половина которого со стороны Адриатического моря состоит из песчаных пляжей. Большая их часть принадлежит различным отелям. В северной и южной сторонах острова имеются два огромных общественных пляжа. Адриатическое море, довольно чистое и теплое, идеально подходит для детей, и только время от времени медузы мешают там плавать.
Вот сюда-то в 1911 году приезжает отдохнуть главный герой новеллы Томаса Манна — знаменитый («узнаваемый» на международном курорте) немецкий писатель Густав фон Ашенбах, переживающий духовный и творческий кризис.
то есть всем, что только можно пожелать на отдыхе.
Если бы не СИРОККО — восточный ветер из Африки!
Отели Excelsior и Grand Hotel des Bains описаны в новелле Манна «Смерть в Венеции».
Остров Лидо разделён на три части. Северная часть, где находятся отели Grand Hotel des Bains и Excelsior (на фотографии), а также казино, отведена для Венецианского кинофестиваля. Находящийся в центре Маламокко — посёлок с населением примерно 20 тыс. человек. Он был одновременно и домом для венецианского дожа. На южной оконечности находятся Форт Сан-Николо и гольф-клуб.
Сирокко — удушающий, обжигающий (до +35°С ночью), очень пыльный ветер южного, юго-восточного или восточного (иногда даже юго-западного) направления, порой достигающий штормовой силы. Типичен для Северной Африки и всего Средиземноморского бассейна. В очагах формирования — на плоскогорьях Северной Африки и на склонах гор — имеет характер фена. Сирокко усиливается после полудня, а вечером и ночью ослабевает. Обычно дует по 2–3 дня подряд. Действует на людей угнетающе.
Венецианского кинофестиваля. Густав фон Ашенбах
остановился в Grand Hotel des Bains неподалеку.
не в комфортабельный гостиничный номер, а в «клетку с тигром».
Как возникло подобное предположение? Постояльцам отеля
угрожает СИРОККО — ветер, дующий из Африки…
«Меж тем он глазами приветствовал море и радовался, что так близка теперь, так достижима Венеция. Наконец он отошел от окна, освежил лицо водою, отдал дополнительные распоряжения горничной, ибо хотел быть как можно более удобно устроенным, и велел лифтеру в зеленой ливрее отвезти себя вниз».
что вот-вот и схлопнется, поймав его душу в полон…
В фильме главные роли исполняют: Дирк Богард — Ашенбах,
Бьёрн Андресен — Тадзио, Сильвана Мангано — мать Тадзио.
стали видеть лик Ангела из картины Андреа Вероккио «Крещение Христа».
Того самого Ангела, который был написан учеником мастера —
еще юным Леонардо да Винчи.
«Ашенбах с изумлением отметил про себя его безупречную красоту. Это лицо, бледное, изящно очерченное, в рамке золотисто-медвяных волос, с прямой линией носа, с очаровательным ртом и выражением прелестной божественной серьезности, напоминало собою греческую скульптуру лучших времен и, при чистейшем совершенстве формы, было так неповторимо и своеобразно обаятельно, что Ашенбах вдруг понял: нигде, ни в природе, ни в пластическом искусстве, не встречалось ему что-либо более счастливо сотворенное».
Отметьте для себя: Ашенбах увидел в лице мальчика не ангела…
ЛИЦО МАЛЬЧИКА НАПОМНИЛО ЕМУ —
ЗНАТОКУ КЛАССИЧЕСКОГО ИСКУССТВА —
ГРЕЧЕСКУЮ СКУЛЬПТУРУ ЛУЧШИХ ВРЕМЕН…
Профессионализм не подвел (или, напротив, подвел): тут же в суждениях Ашенбаха возникла Древняя Греция, а вместе с ней пришло, пусть в самом зачаточном виде, любование сходным с ним по полу существом, счастливо наделенным Совершенной формой.
Попробуй, избавься от подобных ощущений, если ими переполнены литература и искусство Древней Греции, Древнего Рима, Ренессанса, Барокко, Классицизма, Романтизма. В пору Серебряного века, в котором пребывает Ашенбах, гомоэротическое восприятие опять активизировалось, заставляя потомков видеть в этом времени не единение с предшествующим мировосприятием, а некий «упадок».
О Серебряный век, загонявший все вопросы,
ставящиеся Разумом и Чувством, в тупики,
что имеют один «выход» — еще более глухой тупик.
Архангел Михаил из «Благовещения». Ангел из «Святого семейства».
И с ними отождествляли читатели новеллы Томаса Манна
и зрители фильма Лукино Висконти юного Тадзио…
Ангелы — прекрасные создания Веры в Божественную чистоту и красоту. Их образы освящены, а потому не могут вызывать гомоэротических ассоциаций. Не то человек… Человек не может стать Абсолютным совершенством и чувство к нему не способно быть бесстрастным. Выявляем расстановку сил в поединке, что не может не превратиться в борьбу не на жизнь, а на смерть…
Одна сторона — только что заявившая о себе Красота.
Другая — пережившая все творческие взлеты зрелость.
У одной стороны все возможности впереди.
У другой впереди отчаяние утраты всех возможностей.
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ, ГДЕ КРАСОТА И ЛЮБОВЬ —
ТА ЖЕ СМЕРТЬ, ЧТО СВЯЗЫВАЕТ ВСЕ ВОЕДИНО.
Скульптура известна в римской копии I в. с греческого раннеклассического оригинала. Широко распространены мраморные копии.
Ашенбах наблюдает за прекрасным подростком. Точность требует придать сказанному иную форму: Ашенбах наблюдает за Абсолютной красотой, представшей перед ним в образе подростка…
«Его жизнь, видимо, протекала под знаком нежного потворства. Никто не решался прикоснуться ножницами к его чудесным волосам; как у «Мальчика, вытаскивающего занозу», они кудрями спадали ему на лоб, на уши, спускались с затылка на шею».
Это чисто эстетское наблюдение в меру отвлеченное
от непосредственного чувства, участия-сочувствия.
Ашенбах выберется из «ловушки»! Не спешим.
Первые признаки приближения сирокко…
«Назавтра погода не стала лучше. Дул береговой ветер. Под небом, затянутым белесой пеленой, в тупом спокойствии простиралось море, с прозаически близким горизонтом и так далеко откатившееся от берегов, что рядами обнажились песчаные отмели. Ашенбаху, когда он открыл окно, почудилось, что он слышит гнилостный запах лагуны.
На душе у него стало тяжко. Он сразу же подумал об отъезде. Давно уже, много лет назад, после радостных весенних дней его застигла здесь такая же погода, и удрученный, расстроенный, он бежал из Венеции. А сейчас разве не охватил его тот же приступ тоски, разве опять не стучит у него в висках, не тяжелеют веки? Снова менять местопребывание слишком хлопотно, но если ветер не переменится, нечего и думать о том, чтобы здесь оставаться».
Что случилось, почему все лишено поэзии? «Тупое спокойствие моря», «прозаически близкий горизонт», «гнилостный запах лагуны», — от такого, действительно, остается лишь бежать. А может быть, все совсем не так… Ашенбах почувствовал раздражение из-за того, что видит Красоту, но не испытывает к ней никаких чувств: его воображение по-прежнему холодно?
Сирокко… Да, сирокко действует, но, думаю я,
на втором плане, как некий повод для бегства, не более того.
Ашенбаха уже «водит» что-то такое, присутствия коего
он в себе ранее не подозревал и сейчас не замечает.
Он раздражается, потому что себя не понимает…
Бенджамин Уэст. Венера утешает Амура, ужаленного пчелой. 1802
Этьен Морис Фальконе. Грозящий Амур. 1758. Эрот (Амур) традиционно изображался мальчиком, белокурым и крылатым, капризным и хитрым. Его атрибуты — стрелы и розы с шипами.
«Мальчик вошел в застекленную дверь и среди полной тишины наискось пересек залу, направляясь к своим… Ашенбах, увидев его четкий профиль, вновь изумился и даже ИСПУГАЛСЯ БОГОПОДОБНОЙ КРАСОТЫ ЭТОГО ОТРОКА…
В несравненной красоте вырастал цветок его головы — ГОЛОВЫ ЭРОТА в желтоватом мерцании паросского мрамора, — с тонкими суровыми бровями, с прозрачной тенью на висках, с ушами, закрытыми мягкими волнами спадающих под прямым углом кудрей. «Как красив!» — думал Ашенбах с тем профессионально холодным одобрением, в которое художник перед лицом совершенного творения рядит иногда свою взволнованность, свой восторг».
Сопоставление с Эротом предвещает возникновение Любви.
А может быть, Любовь к эстету-романтику уже приходит,
но еще прячется за «холодное одобрение»,
выдающее в испуге свою взволнованность и восторг.
Маска Диониса (Вакха) эпохи эллинизма.
Ашенбах увидел в предмете своего эстетического восхищения ЭРОТА (АМУРА, КУПИДОНА), то есть бога Любви. Примите это наблюдение за свидетельство, что АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ НАЧАЛО, символизируещее порядок, ясность, свет, гармонию в человеке, грозит уступить свои позиции ДИОНИСИЙСКОМУ НАЧАЛУ, что отвечает за глубинные, стихийные, первородные стороны человеческой души. В чем дело?
Ашенбах прекрасного подростка ОБОЖЕСТВИЛ.
На смену восхищению может придти поклонение,
а потом — высвобождение всего стихийного,
инстинктивного, чувственного в человеке.
Берегитесь, профессор Густав фон Ашенбах!
Чем все закончится, нельзя сказать сразу,
так как у каждого человека есть собственная воля —
возможность сделать свой собственный выбор.
Так сделайте же его, прошу я Вас…
В реальной жизни страдания смятенной души
Густава фон Ашенбаха ни в чем не проявляли себя…
«Тадзио купался, Ашенбах, потерявший было его из виду, заметил вдруг далеко в море его голову и руки, которые он, плавая, поочередно выбрасывал вперед. Море, вероятно, и там было мелкое, но на берегу уже встревожились, из кабинок стали раздаваться женские голоса, выкрикивавшие его имя, и оно заполонило все взморье мягкими своими согласными с протяжным «у» на конце, имя, сладостное и дикое в то же время: «Тадзиу! Тадзиу!»
Он вернулся, он бежал с закинутой назад головой, вспенивая ногами сопротивлявшуюся воду, и видеть, как это живое создание в своей строгой предмужественной прелести, со спутанными мокрыми кудрями, внезапно появившееся из глубин моря и неба, выходит из водной стихии, бежит от нее, значило проникнуться мифическими представлениями. Словно то была поэтическая весть об изначальных временах,о возникновении формы, о рождении богов. Ашенбах с закрытыми глазами внимал этой песне, зазвучавшей внутри его, и снова думал, что здесь хорошо и что он здесь останется».
Так Лидо превратился в «остров блаженных теней»,
где ожил Золотой век в красе мифических представлений.
И ему — профессору из Мюнхена, писателю, поэту, эстету —
была послана «поэтическая весть об изначальных временах,
о возникновении формы, о рождении богов».
«Тадзиу-у-у! Тадзиу-у-у! Тадзиу-у-у!»
Будь благословен!
«И даже когда Ашенбах не смотрел на него, а прочитывал страницу-другую из взятой с собою книги, он все время помнил, что тот лежит поблизости, — стоит только слегка повернуть голову вправо, и тебе откроется нечто чудно прекрасное. Временами Ашенбаху даже чудилось, что он сидит здесь как страж его покоя, пусть занятый своими делами, но бдительно охраняющий благородное дитя человеческое, там справа, совсем неподалеку. И отеческое благорасположение, растроганная нежность того, кто, ежечасно жертвуя собой, духом своим творит красоту, к тому, кто одарен красотой, заполнила и захватила его сердце».
Ашенбаху чудится, что, созерцая того, кто наделен Красотой,
он «ДУХОМ СВОИМ ТВОРИТ КРАСОТУ». Какую?!
Высокодуховную, Божественную, не земную,
не предметную, не временную — Всеобщую, Вечную…
«Охраняя благородное дитя человеческое»,
он становится Стражем Божественной красоты,
жертвующим всеми иными назначениями своими…
Господи, зачем Ашенбах отправился в Венецию? Судя по дальнейшему, он отправился не «зачем», а «потому что»… Потому что Вакху (Дионису) для осуществления его намерений нужна помощь, что позволила бы победить гнет Аполлонического начала в подопытном субъекте.
Не в том — желанном Дионису — направлении стал развиваться эксперимент. Мешали, повторяю, Аполлоновы спасительные игры разума, проявляющиеся в стройных теориях и художественных образах, уводящих человека в творческую деятельность.
Дионису нужно было высвободить все стихийное, инстинктивное, чувственное в человеке, привести его в исступление животного, действующего бессознательно, то есть неподвластно контролю разума и культуры.
При чем тут Венеция? Именно она, только она
способна совершить подобное «высвобождение»…
«На площади св. Марка он выпил чаю и, верный здешнему своему обыкновению, отправился бродить по улицам. Но на сей раз прогулка принесла с собою полную перемену настроения и планов на ближайшее будущее».
То, как обещано было, на Ашенбаха африканские львы напали, занесенные в «Царицу морей» ветром сирокко? Нет, пока, пожалуй, с ним крылатые львы расправляются, успешно вытесняя богов Древней Эллады из его сознания и с улиц Венеции…
золотой лев в центральной закомаре собора Сан-Марко;
лев над Картонными воротами, ведущими в Дворец дожей;
еще два льва на сценической площадке площади.
Кошка, не сомневайтесь, тоже венецианская.
Львов в Венеции не счесть. Даже на площади св. Марка,
где Ашенбах выпил чаю, множество львов.
Запечатлены они в декоре Собора, Дворца дожей, Кампанилы,
Часовой башни. И на сценической площадке самой площади они восседают на пьедесталах.
Чем заняты львы? Учительствуют…
Рассказывают зычно, как нужно жить,
чтобы благоденствие в Венеции было вечным,
а значит, чтобы и болезни не преследовали горожан,
и не терзала никого отвратительная старость.
Венецианские львы Красоту Добром считают…
Вибрация стоячего воздуха на венецианских набережных.
Теснота на улицах, площадях и каналах, по-настоящему летняя.
Во всяком случае, туристам, оказавшимся в плену площадей и улиц города, венецианские львы не помогали… «Удушливая, нестерпимая жара стояла на улицах, воздух был так плотен, что запахи, проникавшие из домов, лавок, харчевен, масляный чад, облака духов и так далее клубились в нем, не рассеиваясь. Дым от папиросы висел неподвижно и лишь долгое время спустя начинал расходиться. Толчея на тесных тротуарах раздражала, а не развлекала Ашенбаха».
Вы можете себе представить нечто более отвратительное?
Судя по описанию, в Венеции уже хозяйничает сирокко?
Нет, это первые признаки приближения Ветра из Африки.
Чтобы сирокко набрал полную силу, необходимы последствия:
валяющиеся на улицах Венеции трупы… Нужно бежать!!!
Нужно…
Сверху, слева — громада церкви Санта Мария делла Салюте.
Внизу, слева — летние водоросли на ступенях спусков к воде.
Справа — церковь Санта Мария делла Салюте (фотоэффект).
но и улочек, каждая из которых ведет в тупик. Это не кажимость.
В стоячем, гнилостном воздухе за каждым поворотом
не может не видеться Доктор Смерть. Здесь их двое.
Поразмышляем…
По воле Злого рока Ашенбах вступил на «Крестный путь», что ведет на «Голгофу» — душевно-духовное саморазрушение, а затем и смерть. Значит, сирокко, заставляющий его уехать, действует ему во благо? Или это тоже наваждение? Или сирокко и Злой рок провоцируют Поэта на самостоятельное решение?
Не будьте слабым, профессор фон Ашенбах!
Достаточно того, что Вас «Поэтом слабых» называют.
Уезжайте из Венеции. Или и она Вас чем-то обольщает?
Из своих «недр» выбраться не позволяет: обессиливает?
Помню, как я по эти улочкам бежала в страхе,
что камень не отпустит, тупики закружат,
став лабиринтом, из которого нет выхода.
Уезжайте, профессор фон Ашенбах, хотя бы на Лидо!
и венецианских масок — мертволиких в совершенной рисовке своей…
Венеция — образ «Прекрасной смерти»: завораживающей,
к себе притягивающей и затягивающей в круг-петлю,
из которого туда беги, сюда беги — все равно нет выхода.
Венеция смотрит на тебя из «недр» своих
глазами карнавальных масок: взгляд есть, человека нет,
потому что маска мертва, как все совершенное, запредельна…
для утоления жажды туристов и спасения города от пластиковых бутылок.
Фонтан в прелестном патио — внутреннем дворике — тоже недавний.
Собачонка — любительница фонтанов — не знаю, жива ли.
«На тихой маленькой площади, в одном из тех забытых и зачарованных уголков, которых еще много в недрах Венеции, он присел на край фонтана, отер пот со лба и понял: надо уезжать».
Ашенбах принял столь важное для него решение у фонтана, возле которого будет сочтено время его жизни. Мне помнится, я видела этот «знаковый» фонтан. В Интернете не нашла его «портрета». Тем не менее, прошу вас, запомните: самые важные события в ходе пребывания главного героя новеллы в Венеции происходили у фонтана — источника очищающей силы.
Ашенбаху фонтан не помог.
Вода в нем уже заражена?
Уже проявились последствия сирокко?
Наверху — Большой канал, украшенный зданиями, как жемчугами.
Приняв решение уехать, «он поднялся, на ближайшей стоянке сел в гондолу и по сумрачному лабиринту каналов, под изящными мраморными балконами со львами, огибая скользкие углы зданий, мимо печальных дворцов с фирменными вывесками на фасадах, отражения которых колебались в зеркале вод, поплыл к площади св. Марка».
Обратный путь Ашенбаха начался в «недрах Города» —
В СУМРАЧНОМ ЛАБИРИНТЕ КАНАЛОВ,
среди зданий со СКОЛЬЗКИМИ УГЛАМИ.
Дальнейший путь проходил мимо ПЕЧАЛЬНЫХ ДВОРЦОВ,
ОТРАЖЕНИЯ КОТОРЫХ КОЛЕБАЛИСЬ В ЗЕРКАЛЕ ВОД.
По-настоящему мистическая картина…
Не то уже АД, не то еще ЧИСТИЛИЩЕ…
Проплыв на гондоле по узкому каналу — каналетто, он должен был повернуть направо и плыть по Большому каналу под наблюдением львов, что на этот раз его отпускали, по-видимому одобряя то усилие воли, на которое оказался способным герой…
снятая с Таможенного мыса.
Внизу — вид на лавочку в «недрах Города».
«Нелегко дался ему этот путь, гондольер, радевший об интересах стеклодувных мастерских и кружевных фабрик, то и дело пытался подвигнуть его на осмотр или покупку, и если прихотливая красота Венеции уже снова его заворожила, то корыстный торгашеский дух этой падшей царицы отрезвлял и сердил его».
Вспомните: родной город — Мюнхен —
раздираем двумя демонами-духами…
АБСОЛЮТНОЙ КРАСОТОЙ, безразличной ко всему,
кроме собственного умозрительного совершенства,
и ИМПЕРСКИМ ДУХОМ, подчиняющим волю жителей
внедренному градом Порядку, Правилам…
Мюнхен ВНЕНРАВСТВЕНЕН: не различает границ
между добром и злом, правдой и ложью.
В нем возможно все: и самое высокое, и самое низкое…
Ашенбах, еще не утративший эстетической зоркости,
видит, что Венеция раздираема двумя другими демонами…
Ей свойственна ПРИХОТЛИВАЯ КРАСОТА: капризная,
причудливая, затейливая, игривая и, одновременно,
излишне требовательная, жаждущая восторженного внимания.
Ей свойственен КОРЫСТНЫЙ ТОРГАШЕСКИЙ ДУХ.
В результате единения этих двух сил
ЦАРИЦА МОРЕЙ становится ПАДШЕЙ ЦАРИЦЕЙ,
завораживающей даже при всей своей БЕЗНРАВСТВЕННОСТИ.
Неожиданная трактовка?
Впереди нас ждут бесчисленные уточнения…
аркадами Дворца дожей, силуэтом церкви Санта Мария делла Салюте.
За пределами фото — зеленый остров Лидо. Только вапоретто —
речной трамвайчик — должен бежать не к нему, а от него…
Какое счастье вернуться из каменной Венеции со стоячим воздухом и отвратительными запахами гнили на зеленый остров Лидо, продуваемый ветрами с Адриатики!!!
О счастье пребывания на зеленом острове речи нет.
Ашенбах решил уехать… из-за сирокко.
Да, из-за сирокко, что не заставит себя ждать.
«Прощай, Тадзио! Недолго я тебя видел!»
«Он купил билет, сел на место — и то, что за сим последовало, был крестный путь, горестное странствие по глубинам раскаяния. Пароходик бежал по знакомой дороге через лагуну, мимо площади св. Марка, вверх по Канале Гранде. Ашенбах сидел на круглой скамейке на носу парохода, опершись о поручни и рукой защищая глаза от света. Общественные сады остались позади, еще раз возникла Пьяцетта в своей царственной прелести и тут же скрылась из глаз, потянулся долгий ряд дворцов…»
Венеция. Большой канал. Купола церкви Санта Мария делла Салюте.
«Когда водная дорога повернула, показалась мраморная арка Риальто, великолепная и стремительная. Ашенбах смотрел, и сердце его разрывалось. Атмосферу города, отдававшую гнилью, запах моря и болота, который гнал его отсюда, он теперь вдыхал медленно, с нежностью и болью. Возможно ли, что он не знал, не думал о том, как близко все это его сердцу? То, что сегодня утром было легким сожалением, известной неуверенностью в том, что он поступает правильно, теперь обернулось унынием, подлинной болью, такой душевной тоской, что слезы набегали у него на глаза, и он все корил себя за то, что никак этой тоски не предвидел».
«Атмосферу города, отдававшую гнилью,
он вдыхал медленно, с нежностью и болью».
«ПАДШАЯ ЦАРИЦА» ЕГО ЗАВОРОЖИЛА,
ЗАСТАВИЛА ОСЛЕПНУТЬ И НЕ ВИДЕТЬ
РЕАЛЬНОГО ПОЛОЖЕНИЯ ВЕЩЕЙ.
Под напором неизбежного расставания
сердце Ашенбаха открылось любви и тоске.
К кому? К чему? Главное, что открылось…
«Тяжкой, минутами просто непереносимой, казалась ему мысль, что он никогда больше не увидит Венеции, что это прощание навеки. Вот уже второй раз этот город делает его больным, второй раз он вынужден очертя голову бежать из него и, значит, впредь должен будет к нему относиться как к чему-то запретному, недозволенному и непосильному, о чем даже и мечтать не стоит.
Более того, он чувствовал, что, если уедет теперь, стыд и упрямство уже не позволят ему возвратиться в любимый город, перед которым он дважды оказался физически несостоятельным, и этот разрыв между душевным влечением и телесной возможностью вдруг показался стареющему человеку таким тяжким и важным, а физическое поражение столь постыдным и недопустимым, что он никак не мог понять легкомысленного безволия, которое вчера помогло ему без серьезной борьбы принять и признать это поражение».
Вам не кажется, многословие скрывает суть?
Да, Ашенбах — эстет и романтик — не может не любить Венецию.
И однако, главное — «физическое поражение»
между «душевным влечением и телесной невозможностью».
«Постыдное и недопустимое поражение»…
Ашенбах испугался подтверждения старости:
в ней для него было только «постыдное и недопустимое».
Полное оборачивание представлений!
Кстати, о чем или о ком стареющий Ашенбах говорит?!
Ашенбах никуда не уехал. Он вернулся на Лидо, потому что «экспедиция отеля Эксцельсиор вместе с другим чужим багажом отправила его сундук в совершенно неверном направлении. Время от времени он все еще смеялся над этой неудачей, которая, как он говорил себе, польстила бы и самому удачливому».
Он «утешал себя, все опять будет хорошо, несчастья-то ведь он избежал, страшную ошибку исправил, то, что должно было остаться позади, сейчас вновь ему открывается, и он будет этим наслаждаться столько, сколько захочет»…
Что это — кто-то кого-то обманывает?
Или ветер задул-таки с моря, лишив героя новеллы разумения?
На самом деле… «Море приняло зеленоватый оттенок, воздух казался прозрачнее и чище, пляж пестрел множеством кабин и лодок, хотя небо было по-прежнему хмуро. Ашенбах смотрел в окно, довольный, что он опять здесь, и недовольный, даже огорченный своей нерешительностью, незнанием самого себя». Он видел то, чего нет…
Душа его жаждала «наслаждаться, сколько захочет».
Так оно и будет, если… предстоящий ему Крестный путь
способен обогнуть Голгофу — ту библейскую гору,
на которой распинают всех — и богов, и людей…
«Так он просидел с добрый час, отдыхая, предаваясь бездумным грезам. Около полудня он увидел Тадзио в полосатом костюме с красным бантом, возвращавшегося с моря по длинным деревянным мосткам. Ашенбах узнал его, собственно, даже раньше, чем увидел, и собрался было подумать что-то вроде: «Эге, Тадзио, вот и ты опять!» Но в ту же секунду почувствовал, что небрежный привет сник и замолк перед правдой его сердца, — почувствовал буйное волнение крови, радость, душевную боль и понял, что отъезд был ему так труден из-за Тадзио».
Он понял: его душа пленена Красотой.
Человеческая душа — Психея,
полюбившаяся ей Красота подобна Эроту или Амуру.
Каким станет миф об Амуре и Психее в данном случае?
Возвысит она его до Высшего чувства Любви,
низвергнет в пучины страсти —
поди, предусмотри хоть что-нибудь…
То — ЭЛИЗИУМ: Рай на Земле, открытый для чистых душою…
«В приятную размеренность существования Ашенбах уже втянулся; умиротворяющий, хотя и не лишенный блеска покой такого образа жизни скоро его заворожил. Да и правда, какая же прелесть это сочетание благоустроенной жизни у южного моря с близостью, с постоянной доступностью таинственно-чудесного города!
Ашенбах не любил наслаждаться. Праздновать, покоить себя, искать беспечного времяпрепровождения было ему чуждо и несвойственно. Даже в молодые годы он с тревогой и отвращением бежал досуга, торопился обратно к высоким усилиям, к священно-разумному служению своих будней. Только этот уголок земли его расслаблял и дарил счастьем».
Несмотря на явную легендарность образа Элизиума,
с ним соотносятся вполне реальные географические объекты
Средиземного моря и Атлантического океана.
«Ему казалось, что он сбежал в Элизиум, на самый край земли, где людям суждена легчайшая жизнь, где нет зимы и снега, нет бурь и ливней, где океан все кругом освежает прохладным своим дыханием и дни текут в блаженном досуге, безмятежные, посвященные только солнцу и его празднествам».
В античной мифологии Элизиум — страна блаженных, находящаяся далеко на западе, в которой царит вечная весна. В Элизиуме без печали и забот проводят время выдающиеся герои древности, а также люди, которые вели праведный образ жизни.
Душа моя, Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
Ни помыслам годины буйной сей,
Ни радостям, ни горю не причастных, —
Душа моя, Элизиум теней,
Что общего меж жизнью и тобою!
Меж вами, призраки минувших, лучших дней,
И сей бесчувственной толпою?..
Федор Иванович Тютчев
Начало 1830-х годов
Рени — поклонник античности и Рафаэля, соединивший идеализм и натурализм в изображении грациозных фигур, излучавших чувственную красоту — высокую и земную, тоже в единстве.
«Сон его был недолог; прекрасно однообразные дни разделялись короткими ночами, исполненными счастливых тревог. Правда, он рано поднимался к себе, так как уже в девять часов, едва только исчезал Тадзио, день казался ему прожитым. Но только начинало светать, как его уже будил пронизывающий сладкий испуг, воспоминание о сердечном приключении. Он вставал, спасаясь от утренней дрожи, и садился у открытого окна дожидаться восхода солнца. Душа его, освященная сном, благоговела перед этим дивным событием. Небо, земля и море еще покоились в белесоватой дымке раннего утра; еще плыла в беспредельности угасающая звезда. Но вот пронеслось легкое дуновение, крылатая весть из неприступных обителей о том, что Эос поднялась с брачного ложа, и уже первая, чуть приметная нежная злость в дальней дали окрашивает небо и море, знак того, что мир начинает пробуждаться».
Почему «знаком того, что мир начинает пробуждаться», служит «чуть приметная НЕЖНАЯ ЗЛОСТЬ в дальней дали, окрашивающая небо и море»?! Пока не слышу ответа. Ждем…
«Приближается богиня, похитительница юношей, это она украла Клейта и Кефала, это она, на зависть всем олимпийцам, наслаждалась любовью прекрасного Ориона. Кто-то сыплет розами на краю света, несказанно нежное свечение и цветение, малютки облака, просветленные изнутри, прозрачные, точно амуры-прислужники парят в розовом, в голубоватом благоухании; пурпур пал на море, и оно неспешно понесло его вперед, к берегу»…
Ашенбах прав: Эос известна своей вечной и неутолимой страстью к смертным юношам. Внушила ей это желание Афродита в отместку за то, что Эос разделила ложе с Аресом. С тех пор она, стесняясь и таясь, соблазняет юношей одного за другим — крадет, чтобы наслаждаться любовью с ними на зависть олимпийцам. От этого бесстыдства Рассвет залился однажды румянцем, да так и остался пунцовым.
Кефал был женат, когда привлёк благосклонное внимание богини. Эос открылась ему, но он вежливо отказал ей, не желая обмануть супругу, с которой был связан клятвой вечной верности. Эос возразила, что та легко нарушит клятву в обмен на золото. Когда соблазн свершился, Кефал стал возлюбленным Эос, перенесшей его к себе на небеса…
Мифы об Утренней заре проговариваются, выдавая тайны эллинской, а значит и классической европейской культуры. Боги Эллады не действуют неосознанно. Напротив, им известны такие понятия, как, например, порок или бесстыдство, что запечатлено в небе цветом Утренней зари: румянцем стыда, покрывающего щечки «розовоперстой» Эос. Пленившись красотой Зари, люди перестали видеть первоначальный смысл цвета, полыхающего поутру в небе. Люди уверовали: боги не могут быть порочны, потому что они — боги. Перенесите это убеждение на мир людей и увидите, на чем держится вседозволенность избранных…
«ПУРПУР ПАЛ НА МОРЕ, и оно неспешно понесло его вперед,
к берегу», скрывая порочность мира под «нежной злостью»…
Еще одна тайна прячется в мифе об Эос и Титоне. Увидев со своей небесной высоты Титона — сына троянского царя Приама — Эос полюбила его и унесла в свои чертоги на краю земли и неба. Желая делить с Титоном счастье вечно, Эос упросила Зевса даровать ему бессмертие, но по рассеянности забыла попросить о вечной юности. Шло время, и увядала красота Титона. На его лбу Хронос словно резцом прорезал глубокие морщины. Звонкий голос стал хриплым и дребезжащим. Эос кормила Титона нектаром, натирала амброзией, но все тщетно: Титон уменьшался, ссыхался. Не могла любить старика Эос. Она сохраняла к нему лишь жалость, а потому держала в своих чертогах за занавеской, стараясь видеть как можно реже, чтобы не страдать от горьких воспоминаний. Однажды чертоги посетили боги. Услышав из-за занавески хриплое старческое дыхание, понял Зевс, что выпрошенный Эос дар стал источником страданий и для нее, и для несчастного Титона. Устыдившись, отнял он у старца человеческий облик и превратил его в сверчка. С тех пор живет сверчок в старых домах и напевает свою унылую дребезжащую песенку.
Все действовали как нельзя лучше. Вывод:
бессмертие не равнозначно вечной юности,
что у смертных преходяща, мгновенна…
Старость — пребывание в унылом (любви лишенном)
убожестве, у смертных, к счастью, имеющем конец.
Если это понимал Ашенбах, он не должен был допускать в свое сердце привязанности к молодому существу, верящему в свою красоту как в вечную данность. Они оба будут наказаны, только стареющему профессору придется первым пережить приход неизбежного. Пережить осознанно и болезненно…
Возвращаемся к событиям, происходящим в «Элизиуме» на Лидо. Там «дни текут в блаженном досуге, безмятежные, посвященные только Солнцу и его празднествам». Кульминационный момент в празднествах — Восход Солнца… «Золотые копья метнулись снизу в небесную высь, блеск стал пожаром, беззвучно, с божественной, нездешней мощью растекся зной, огонь; языки пламени лизнули небо, и священные кони брата (Эос), потрясая гривами, взнеслись над землею».
«Недремлющим оком смотрел одинокий человек
на это божественное великолепие»…
Какое соотнесение — восхитительное!
Одинокий человек и Вселенское светило!
Брат Эос Гелиос в огне спалил
пороки, с воспоминаниями о которых просыпался мир?
Может быть, и спалил… до следующего утра…
Новый день. Рассвет — День — Закат — Ночь. И снова, и снова, и снова…
«День, начавшийся так пламенно и празднично, весь оставался приподнятым, мифически преображенным. Откуда бралось это веяние, мимолетное и полное значения, что как нездешний шепот касалось висков и уха? Белые перистые облачка толпились в высоте, словно стада Олимпа на пастбище»…
«Прежние чувства, ранние, бесценные порывы сердца, угасшие в непрерывном суровом служении и теперь вернувшиеся в столь странном обличии, — он узнавал их и приветствовал смущенной, растерянной улыбкой. Он думал, грезил, губы его неторопливо слагали чье-то имя. Он долго сидел улыбаясь, подняв к небу лицо»…
Не сомневаюсь, многие, и не раз, наблюдали Восход и Закат Солнца. Одни фотографировали волшебные картины, чтобы показать друзьям, какую красоту им удалось поймать, и только. Другие погружались в процесс Священнодействия — медитировали, «подняв к небу лицо». Уверена, никто не воспринимал происходящее, как разворачивание во времени и пространстве древнегреческого мифа. Почему я так думаю?
Мы утратили «мифическое сознание»,
наше воображение тоже перестало быть мифическим.
«Нездешний шепот уже не касается наших висков и уха»…
Я скорблю об утрате мифического сознания и воображения? Ничуть. Холодным взглядом эстетика и теоретика архитектуры я констатирую, что период классической культуры, что начался, по выражению одного из классиков, в Древней Элладе, истек, и мы живем в другом типе духовной культуры, называемой нами современной.
Это ни хорошо, ни плохо, просто человечество
на своем жизненном пути сделало следующий шаг.
Новелла Томаса Манна «Смерть в Венеции»
имеет несколько уровней прочтения-понимания.
Один из них рассказывает о гибели классической культуры,
что в положенное ей время начала вырождаться,
как и герой его философско-поэтического эссе…
Возвращаемся к проблемам профессора Ашенбаха,
что грозят из эстетических стать нравственными.
Ашенбах в клетке невысказанных чувств…
«Нет отношений страннее и щекотливее, чем отношения людей, знающих друг друга только зрительно, — они встречаются ежедневно и ежечасно, друг за другом наблюдают, вынужденные, в силу общепринятых правил или собственного каприза, сохранять внешнее безразличие — ни поклона, ни слова. Беспокойство, чрезмерное любопытство витают между ними, истерия неудовлетворенной, противоестественно подавленной потребности в общении, во взаимопознании, но прежде всего нечто вроде взволнованного уважения. Ибо человек любит и уважает другого, покуда не может судить о нем, и любовная тоска — следствие недостаточного знания.
Красивый мальчик шел не торопясь, догнать его ничего не стоило, какие-то слова, приветливая французская фраза, уже вертятся у него на языке, — и тут он чувствует, что его сердце, возможно, от быстрой ходьбы, стучит как молоток, дыханье его затруднено и заговорить он может разве что сдавленным, дрожащим голосом; он колеблется, хочет овладеть собой, ему вдруг становится страшно…
«Слишком поздно! — подумал он. — Слишком поздно!» Но поздно ли? Ведь этот шаг, которого он не сделал, мог бы привести к доброму, радостному и легкому — к целительному отрезвлению. Но он, стареющий человек, верно и не стремился к нему, слишком дорожил хмельным своим состоянием».
Обратите внимание: «любовная тоска —
следствие недостаточного знания».
Знать интеллектуал Ашенбах ничего не хочет:
он находится в полной власти «хмельных чувств»,
разросшихся из гомоэротических ассоциаций,
свойственных той культуре, к которой он принадлежит…
столь прекрасны, что каждый хочется вставить в раму
и любоваться им бесконечно…
Для «пьянящих чувств» непонимание — благо…
«Ашенбах ни слова не понимал из того, что говорил мальчик, и если он и произносил самые обыденные слова, для Ашенбаха они сливались в некое туманное благозвучие. Так чужеземная речь мальчика превращалась в музыку, задорное солнце щедро заливало его своим блеском, а возвышенная бездонность моря служила зыбким фоном его красоте.
Вскоре Ашенбах знал каждую линию, каждый поворот этого прекрасного, ничем не стесненного тела, всякий раз наново приветствовал он уже знакомую черту красоты, и не было конца его восхищению, радостной взволнованности чувств».
Торвальдсен — датский скульптор и художник,
представитель Позднего классицизма.
Ганимед с петухом и колесом. Древнегреческая ваза.
«Внезапно ему захотелось писать. Правда, говорят, что Эрот любит праздность, для нее только и создан. Но в этой точке кризиса возбуждение раненного его стрелой обернулось творчеством. Повод, собственно говоря, безразличен. Потребность открыто и весомо высказаться о значительной, жгучей проблеме культуры и вкуса завладела его интеллектом, так сказать, догнала беглеца. Предмет был ему знаком, был составной частью его бытия; желание, чтобы он заблистал в свете его слова, сделалось вдруг непреодолимым. К нему присоединилось второе — работать в присутствии Тадзио, взять за образец облик мальчика, принудить свой стиль следовать за линиями этого тела, представлявшегося ему богоподобным, и вознести его красоту в мир духа, как некогда орел вознес в эфир троянского пастуха».
«Троянский пастух» — Ганимед, сын троянского царя и нимфы. Из-за своей необычайной красоты он был похищен Зевсом, превратившимся в орла, и унесён на Олимп. Там Ганимед исполнял обязанности виночерпия, разливая на пирах богам нектар. Миф о Ганимеде всегда пользовался чрезвычайной популярностью по нескольким причинам. В нем оправдывается оборотничество: сам Зевс становится орлом. В нем обожествляется однополая любовь. И главное — в нем прекраснейший из юношей получает Бессмертие: превращается в зодиакальное созвездие Водолея.
Для Ашенбаха миф о «Троянском пастухе» — «точка кризиса» в болезни, вызванной любовным возбуждением. В этой точке Аполлоническое начало — творческая жажда — возвращает себе ведущую роль. Профессор хочет с помощью блистательного стиля своего вознести красоту мальчика в Мир духов.
Все должны стать богоподобными:
и он сам в своих творческих усилиях,
и совершенный предмет его восхищения.
Все, болезнь переходит в новую фазу:
вместо погружения в глубины самоосознания
предстоит вознесение духа к высотам…
Горы Голгофы, которую, теперь уж точно,
Ашенбах не сможет обойти?
подтверждающем, что мальчик — драгоценность,
бесценная в своей высокой художественности…
«Какой отбор кровей, какая точность мысли были воплощены в этом юношески совершенном теле! Но разве суровая и чистая воля, которая сотворила во мраке и затем явила свету это божественное создание, не была знакома, присуща ему, художнику? Разве не действовала она и в нем, когда, зажегшийся разумной страстью, он высвобождал из мраморной глыбы языка стройную форму, которую провидел духом и являл миру как образ и отражение духовной красоты человека?
Образ и отражение! Его глаза видели благородную фигуру у кромки синевы, и он в восторженном упоении думал, что постигает взором самое красоту, форму как божественную мысль, единственное и чистое совершенство, обитающее мир духа и здесь представшее ему в образе и подобии человеческом, дабы прелестью своей побудить его к благоговейному поклонению. Это был хмельной восторг, и стареющий художник бездумно, с алчностью предался ему».
Вот так: холодно-отстраненный эстетизм
сменился «благоговейным поклонением»,
и «стареющий художник предался ему бездумно, с алчностью».
Странствования измученной души идут в одном направлении…
непостижимый образец «формы, высвобождаемой из мраморной глыбы».
Лео фон Кленце. Валгалла. 1830–1842. То — Пантеон немецкого народа
близ Регенсбурга.
Странствования измученной души идут в одном направлении,
но, если прочитать написанный Томасом Манном текст
на более высоком уровне обобщения, неожиданно, вдруг
станет открываться смысл Трагедии, которую переживает
Классическая культура на своем завершающем этапе…
В совершенном теле воплощена точность мысли Творца!
Какого Творца — Бога? Не только Бога, но и Человека — Художника,
суровая и чистая воля которого творила во мраке,
а потом явила свету свое богоподобное создание.
Не важно, кто этот Художник — скульптор, поэт, музыкант,
ибо все они высвобождают из мраморной глыбы Форму
и являют ее как образ и отражение Духовной красоты.
Если Форма — Божественная мысль, ставшая Совершенством,
то богоравны и Художник-Творец, и его произведение.
Они оба достойны благоговейного поклонения…
Тот, кто помнит приведенную мною архитектуру Мюнхена,
увидит в вязи её постулатов каноны Неоклассицизма,
посягнувшего на создание Абсолютной красоты,
внепространственной, вневременной, вненравственной,
устремленной к своей перспективе — Власти над Миром…
Неоклассицист Антонио Канова. Амур и Психея. Эрмитаж, Санкт-Петербург.
«Дух его волновался, всколыхнулось все узнанное и прожитое, память вдруг вынесла на свет старые-престарые мысли, традиционно усвоенные смолоду и доселе не согретые собственным огнем. Разве не читал он где-то, что солнце отвлекает наше внимание от интеллектуального и нацеливает его на чувственное? Оно так дурманит и завораживает, еще говорилось там, наш разум и память, что душа в упоении забывает о себе, взгляд ее прикован к прекраснейшему из освещенных солнцем предметов, более того: лишь с помощью тела может она тогда подняться до истинно высокого созерцания».
Что это за «старые-престарые мысли,
традиционно усвоенные смолоду»?
О чуде Любви, конечно, подлинной:
«когда душа забывает о себе»…
как «сделать духовное зримым, используя образ и цвет юности». В помощники себе он избирает миф (легенду, сказку) об Амуре и Психее, ибо…»Амур, право же, уподобляется математикам, которые учат малоспособных детей, показывая им осязаемые изображения чистых форм, — так и этот бог, чтобы сделать для нас духовное зримым, охотно использует образ и цвет человеческой юности, которую он делает орудием памяти и украшает всеми отблесками красоты, так что при виде ее боль и надежда загораются в нас». Пройдем заданный урок, воспользовавшись сочинением Апулея — римского писателя II века новой эры. История Амура и Психеи входит в его знаменитый роман «Золотой осел». Старуха-служанка, прежде чем начать рассказывать эту историю, говорит: «Я знаю много интересных сказок хорошего старого времени». Удивительно, но в сказке древнегреческой в полную силу звучат мотивы русских народных сказок. Значит, проблема в них освещаемая стоит в ряду основополагающих в истории человеческого духа…
Джон Уильям Уотерхауз. Психея, входящая в сады Амура. 1905.
В некой стране жили царь и царица. У них было три дочери-красавицы, причем младшая — Психея — была настолько хороша, что превосходила прелестью саму Венеру. Богиня решила сурово покарать смертную красавицу, призвала своего сына — бога любви Амура — и сказала ему: «Сделай так, чтобы Психея влюбилась в самого ничтожного из людей и всю жизнь была бы с ним несчастна».
Амур полетел выполнять задание матери, но, увидев Психею, был поражен красотой царевны. Бог любви решил, что красавица должна стать его женой, и принялся отваживать от нее всех женихов.
Царь и царица недоумевали: две старшие дочери уже вышли замуж, а Психея все еще живет в родительском доме. Царь обратился к оракулу, и оракул объявил (по наущению Амура), что царевне суждена необычная судьба. Он повелел облачить Психею в свадебный наряд, отвести на высокую гору и оставить там в ожидании предназначенного ей неведомого супруга.
Душа, наделенная лучшими свойствами,
облачилась в тело — женское, совершенное.
Тело стало объектом любования.
Душа жаждала недосягаемой Любви…
Не посмели царь и царица ослушаться воли богов и исполнили все так, как велел оракул. В ужасе несчастная Психея в свадебном наряде озиралась вокруг, ожидая, что вот-вот появится какое-нибудь чудовище. Но вдруг кто-то перенес ее с неприютной скалы в зеленую долину и опустил на шелковистую траву.
В тенистой роще стоял беломраморный дворец. Двери сами собой распахнулись, и робея, царевна вошла внутрь. Никогда еще не доводилось Психее видеть подобной роскоши. Стены сияли золотом и серебром, потолок был сделан из слоновой кости, а пол выложен из драгоценных камней.
Неожиданно откуда-то послышался приветливый голос: «Здравствуй, царевна! Будь здесь хозяйкой». Целый день гуляла Психея по дворцу, но так и не смогла обойти всех его комнат. Незримые слуги сопровождали царевну, исполняя всякое ее желание, едва она успевала о нем подумать.
Узнали сказку «Аленький цветочек»?
Вечером, утомившись, Психея легла спать, и под покровом темноты к ней на ложе сошел Амур. Психея не видела, а лишь осязала своего неведомого супруга, но, тем не менее, горячо его полюбила. Утром, до того как рассвело, Амур удалился, чтобы снова прийти, когда стемнеет.
Любовь пришла, но в первой стадии своей —
чувственной, ублажаемой осязанием
и исполнением всех желаний.
То была темная — бессветная — любовь,
при которой возлюбленный оставался неведомым.
Душа думала, что любит, но любило лишь тело.
И еще одного не знала жаждущая любви Душа:
богатство — не счастье, а то, что приносит горе,
ибо, став источником зависти для других,
оно непременно погубит Любовь…
Сестры Психеи, увидев сказочный дворец в садах роскошных, вознамерились разрушить счастье младшей сестры, составив коварный план… Увидев в очередной раз Психею, сестры изобразили на своих лицах притворное горе и воскликнули: «О, несчастная! Твой муж — отвратительный и злобный змей. Здешние земледельцы не раз видели, как он переползает на брюхе через реку и скрывается в твоем дворце. Берегись! Однажды он ужалит тебя — и ты умрешь страшной смертью!» И обе громко зарыдали.
Эдуард Бёрн-Джонс. Психея и пан. 1874.
Напуганная и сбитая с толку Психея спросила: «Что же мне делать?» Сестры сказали: «Спрячь под постелью острый нож, и когда нынче ночью твой супруг придет к тебе, убей его». Поразмыслив, Психея усомнилась в словах сестер и решила, прежде чем убить мужа, взглянуть на него, чтобы убедиться, что он и вправду змей. Она наполнила маслом светильник и спрятала его возле постели.
Когда Амур уснул, Психея встала, зажгла светильник и, замирая от ужаса, взглянула на супруга. Каковы же были ее изумление и радость, когда вместо отвратительного змея она увидела златокудрого бога любви.
Рука Психеи дрогнула, светильник наклонился, и капля горячего масла упала на плечо спящего. Амур тотчас же проснулся. Увидев Психею со светильником в руках, он воскликнул в гневе и горести: «Ты послушалась совета своих завистливых сестер и погубила наше счастье. Я мог бы сурово покарать тебя, но накажу лишь разлукою со мной». Он взмахнул крыльями и улетел.
Любовь — личное дело двоих.
Следование советам других опасно и наказуемо.
Просто погубить Любовь легковерием.
Возвращение Любви требует неимоверных усилий…
Есть еще одно уточнение, пожалуй, самое главное.
Счастливая любовь — земная — может продолжаться
определенный срок: пока тело красиво и желанно.
Подлинная — небесная — любовь вечна,
но достигается она Страданием…
Франсуа Жерар. Купидон и Психея. Первый поцелуй. 1798
Четыре задания приказала выполнить Психее Афродита.
Отделить одно зерно от другого —
научиться разбираться в подлинном.
Муравьи помогли добросердечной царевне.
Собрать шерсть золоторунных баранов —
научиться самой добывать свое счастье.
Помог советом пан — существо лесное, многомудрое.
Принести воды из источника на вершине скалы —
подняться ввысь силой духа.
Помог орел — царь в роду птиц всесильных.
Спуститься под землю — в царство Смерти —
и испросить у Прозерпины ларец для Венеры.
Психея решила принять смерть на земле, не спускаясь в глубины Аида, поднялась на высокую башню, чтобы броситься с нее вниз и положить конец своим мученьям. Холодные камни, из которых была построена башня, прониклись к ней жалостью. Они указали Психее путь в Подземное царство, научив, как подкупить двумя монетами перевозчика через реку, отделяющую Мир живых от Мира мертвых, и задобрить пса, охраняющего вход в Подземное царство, двумя кусками хлеба.
Психея совершила невозможное —
преодолела Страх Смерти во имя Любви.
Но… Не смогла Психея совладать с любопытством. Едва выбравшись из Подземного царства на свет, она приоткрыла крышку ларца, упала на землю и заснула. Амур отыскал ее, погруженную в зачарованный сон, и разбудил поцелуем.
Темная полоса в жизни Психеи закончилась.
Она обрела Любовь Небесную — не Земную.
И вот, как это было…
Батони — известный итальянский живописец рококо
и неоклассицизма, весьма признанный европейской аристократией.
Амур полетел к самому Юпитеру и стал просить, чтобы тот водворил мир между его матерью и женой. Юпитер призвал Венеру и сказал ей: «О прекраснейшая! Не сетуй, что твой сын избрал себе в жены не богиню, а смертную. Я подарю ей бессмертие, и она сравняется с богами». Он наполнил кубок амброзией — напитком богов — и дал выпить Психее.
Психея стала бессмертной, подобно своему супругу.
Боги пели хвалу ее красоте и доброму нраву,
Венере пришлось признать Психею своей невесткой.
Вскоре у Амура и Психеи родилась дочь,
имя которой — Наслаждение.
Фреска на вилле Фарнезина, в основном выполненная учениками мастера.
Сказка об Амуре и Психее — бриллиант, который можно рассматривать бесконечно, в каждой грани находя преломление сюжета в соответствии с вопросами любящей души…
Любовь земная внедуховна?
Любовь небесная внежизненна?
Любовь-Страдание — средство достичь Божественной любви:
Времени неподвластной, обретающей Бессмертие…
Где — не здесь, а там?
Вопросы множатся, сталкивая между собой две стороны целого: интеллектуальное и чувственное. Прочь естество, да здравствует Идеал?! По мнению Ашенбаха, бог Любви Амур — Учитель, показывающий, как «сделать духовное зримым, используя образ и цвет юности»…
Вечной юности, Времени неподвластной!
Обретающей Бессмертие в усилиях Творца!
В Древней Элладе за Красоту возносили на Олимп…
Это Истина или выдумка? Это Добро или Зло,
требующее расставания с жизнью живой?
Вопросы множатся, сталкивая между собой
две стороны целого: интеллектуальное и чувственное —
Аполлоническое и Диониссийское.
Как пройти между Сциллой и Харибдой? Никак…
Да, умер Гиацинт, отлетела душа его в царство Аида. А по слову Аполлона, из крови Гиацинта вырос алый, ароматный цветок — гиацинт, а на лепестках его запечатлелся стон скорби бога Аполлона: «О, горе, горе! Ты погиб от моей руки! Зачем я бессмертен, зачем не могу последовать за тобой!».
(ученик Леонардо да Винчи). Нарцисс у ручья. 1467–1516.
Ашенбах не только размышляет, он разыгрывает в душе сказки на мифические темы, переживая в них происходящее как то, что случилось с ним самим. Миф о Нарциссе он не разыгрывал. Оставил на потом? Вот именно…
Нарцисс — прекрасный юноша, сын беотийского речного бога Кефисса и нимфы Лириопы. Нарцисс вырос юношей необычайной красоты, и его любви добивались многие женщины, но он был безразличен ко всем. Когда в него влюбилась нимфа Эхо, Нарцисс отверг ее страсть. От горя Эхо высохла, так что от нее остался только голос. Отвергнутые Нарциссом женщины потребовали наказать его. Богиня правосудия Немесида вняла их мольбам. Однажды, возвращаясь с охоты, Нарцисс заглянул в незамутненный источник и, увидев в воде свое отражение, влюбился в него. Он не мог оторваться от лицезрения самого себя и умер от любви к себе. На месте его гибели вырос цветок, названный нарциссом.
Во времена Ашенбаха уже было известно психическое заболевание, названное нарциссизмом — крайней степенью самовлюбленности.
Взглядом убивающей? За чьей-то агонией наблюдающей?
Закат Солнца на пляже острова Лидо…
Ашенбах о своем…
«Блаженство слова никогда не было ему сладостнее, никогда он так ясно не ощущал, что Эрот присутствует в слове, как в эти опасно драгоценные часы, когда он, под тентом, за некрашеным столом, видя перед собой своего идола, слыша музыку его голоса, формировал по образцу красоты Тадзио свою прозу, — эти изысканные полторы странички, прозрачность которых, благородство и вдохновенная напряженность чувств вскоре должны были вызвать восхищение многих.
Странные часы! Странно изматывающие усилия! На редкость плодотворное общение духа и тела! Когда Ашенбах сложил листки и собрался уходить с пляжа, он почувствовал себя обессиленным, опустошенным, его даже мучила совесть, как после недозволенного беспутства».
Он творит, соединяя в своей работе оба начала:
и Аполлоническое — рациональное, умозрительное,
и Дионисийское — чувственное, исходящее из реальности.
Почему единство духа и тела, которого все жаждут,
Ашенбаха обессиливает, опустошает, мучает,
как «недозволенное беспутство»?
Из-за Эрота, что, «присутствуя в слове»,
дарит сладостное блаженство? Если так…
Это — не работа. Это — любовный экстаз,
выражающий себя в прозе в полторы странички.
Бедный Ашенбах! Не вырваться ему из петли!
Это реальность или мираж, сотканный из солнечных лучей?
Цитирую Томаса Манна: «Счастье писателя — мысль, способная вся перейти в чувство, целиком переходящее в мысль. Эта пульсирующая мысль, это точное чувство в те дни было подвластно и покорно одинокому Ашенбаху, мысль о том, что природу бросает в дрожь от блаженства, когда дух в священном трепете склоняется перед красотой».
Мысль — Чувство, Чувство — Мысль…
Дух — Природа, Природа — Дух…
Дух в священном трепете постигает Красоту Природы.
Природу бросает в дрожь от блаженства постижения.
Не было бы постижения — не было бы и Красоты…
И это — правда: есть люди, живущие вне Красоты,
Красота им не нужна — и Красота умирает…
Есть люди, способные видеть Красоту в самом малом,
не мысля своей жизни без нее, —
и Красота оживает, расцветает Красота…
Все так замечательно, и вдруг — «одинокий Ашенбах»!
На самом деле никаких взаимосвязей нет?
Это пустая кажимость, вызванная экстазом,
кем-то наведенным, как в гипнотическом сеансе?
Ашенбах — одинокий человек, созерцающий мираж…
Ах, переводящий мысли-чувства в слова Ашенбах, ах…
Ашенбах ездил «в Венецию, где вечно задерживался, возвращаясь на Лидо в гондоле с площади св. Марка под крупно вызвездившимся небом, когда пестрые огни и тающие в воздухе звуки серенад как будто проплывали мимо него». Ах, какое чудо. Помните Орфейский гимн?
НОЧЬ — начало всего, блаженная,
в звездных лучах, в сиянии синем!
Праздники любишь ночные…
Мать сновидений… Свет твой таинственен.
Всем вожделенная НОЧЬ, разгони мои страхи ночные!
и «под крупно вызвездившимся небом» — черным…
Звезды, пеплос Ночи непроглядный
вы сделали взору доступным.
Черная ночь — Геката придорожная:
богиня пустых перекрестков.
Геката примогильная,
что буйствует с душами мертвых.
Царица ночная со свитой собачьей,
не опоясана, с рыком звериным…
Ашенбах не может не знать эллинских мифов. Почему же он не боится демонов Ночи? Он их не видит, погружен в свой внутренний мир, что расцвечен всеми красками надежд? Тогда зачем он допоздна задерживается в Венеции? Город его не отпускает, пытается что-то объяснить?
все освещающей иным — таинственным — светом…
Медленно едет по небу в своей колеснице, запряженной черными конями, богиня Ночь — Нюкта. Своим темным покровом закрыла она землю. Тьма окутала все кругом. Вокруг колесницы богини Ночи толпятся звезды и льют на землю свой неверный, мерцающий свет. Много их, они усеяли все ночное темное небо.
Похоже, единственное о чем не думал Ашенбах, вглядываясь
в «крупно вызвездившееся небо», что Ночь — тоже богиня по имени Нюкта, и еще о том, что есть у богини Ночи два сына — Танатос и Гипнос…
Танатос — олицетворение смерти. Живет на краю света.
Обладает железным сердцем и ненавистен богам.
Не то его брат-близнец Гипнос…
младший брат-близнец бога смерти Танатоса,
богинь судьбы мойр, богини возмездия Немесиды, любимец муз…
По словам Гесиода, на сон и смерть никогда не взирает Гелиос, а потому оба брата — Гипнос и Танатос — живут в Аиде, глубоко под землей. Гипнос спокоен, тих и благосклонен к людям в противоположность беспощадному Танатосу. Гипнос с помощью мака может усыплять и приносить сладкое успокоение всем, даже великому Зевсу. При жертвоприношениях мисты ему воскуряют фимиам с маком…
Гипнос, владыка блаженных богов и смертного люда,
Равно и живности всей, что просторы земли населяет!
О прекратитель забот, от невзгод избавляющий сладко,
Всякому горю несущий святое свое утешенье,
Страх перед смертью спасительно ты от душ удаляешь…
Участие Гипноса в происходящем с Ашенбахом безусловно: иначе он непременно опомнился бы и стал действовать, как ему велит его общественное положение. Но нет, Ашенбах бездействует себе во вред. И такое не только с ним, со всеми людьми бывает, которые забывают, что нет ничего однозначного в жизни земной.
В собрании богов и демонов — тоже…
Действует Гипнос — появится Танатос.
чтобы наблюдать за Тадзио. В ту встречу у него не достало времени
закрепить на лице выражение спокойного достоинства.
Тадзио открылся в улыбке Нарцисса, любящего лишь себя».
«Тот, кому улыбка предназначалась, унес ее с собою как дар, судящий беду. Ашенбах был так потрясен, что бежал от света террасы и сада в темноту, в дальний угол парка. Странные слова, укоры, гневные и нежные, срывались с его губ: «Ты не должен так улыбаться! Пойми же, никому нельзя так улыбаться!»
Он бросился на скамейку и, вне себя от возбуждения, вдыхал ночные запахи цветов. Откинувшись назад, безвольно свесив руки, подавленный — мороз то и дело пробегал у него по коже — он шептал извечную формулу желания, презренную, немыслимую здесь, абсурдную, смешную и все же священную и вопреки всему достойную: «Я люблю тебя!»
«Одинокий Ашенбах», увидев улыбку Нарцисса,
понял, что он одинок: нет никого,
кому были бы нужны его чувства, мысли, слова.
Это открытие дало взрыв чувств невыносимый!
И он «бежал от Света в Темноту»,
где его ждал бог Смерти Танатос!
Бежал от утраченного Света в неминуемую Темноту,
уже подавленный — на Голгофе распятый,
шепотом произнося немыслимые, абсурдные слова,
извечные и священные: «Я люблю»…
Кого? Нет того, кто любви был бы достоин…
Все произошло, как должно: и Тадзио двуедин…
В событийном мире он — четырнадцатилетний подросток из польской аристократической фамилии, наделенный ангельской красотой с некими признаками болезненности, заставляющими Ашенбаха печалиться, что любимое им существо долго не проживет. Уйдет, подчинившись закону, писаному для смертных. В Бытийном мире правда выглядит иначе…
Тадзио, наделенный Абсолютной красотой,
безразличен к земным реалиям, к ним безучастен.
Преображаясь, он выполняет приговор Высших сил…
Тадзио — темный демон, явившийся за душой
человека, на смерть осужденного.
Он — провозвестник холеры, пришедшей в Венецию.
Он — образ Смерти, посетившей земную юдоль.
Он — сирокко, Танатос, Гипнос, завораживающий,
обессиливающий, уничтожающий…
Ашенбах мог бы предъявить Тадзио длинный счет,
если бы очнулся и стряхнул наведенный на него морок.
Вместо этого он идет на казнь за счастье видеть,
только видеть, любимый Божественный образ…
«За бамбуковым столиком под надзором гувернантки сидела компания подростков, совсем еще зеленая молодежь. Три молоденькие девушки, лет, видимо, от пятнадцати до семнадцати, и мальчик с длинными волосами, на вид лет четырнадцати». То был Тадзио — чудо, залетевшее в XX век из эпохи Ренессанса.
Есть все основания думать, то Злой рок в качестве объекта Абсолютной красоты — искусительницы — заслал в мир Ашенбаха ангелоподобного подростка с едва заметной порочной улыбкой на нежных устах. Профессор одинок: он потерял жену, его дочь где-то далеко. «Поэтом» называет Томас Манн профессора. Если возникнет чувство даже от простого любования объектом, Ашенбаху не выдержать напора страстей! Он подпадет под власть Диониса…
Значит, для эксперимента Злой рок не мог выбрать адресата точнее. Подлинная находка: изначально раздвоенный человек с весьма развитым эстетическим вкусом, что заставит его разглядеть Совершенство — явление запредельное для жизни живой.
По Платону,»кто увидел Красоту воочию,
тот уже отмечен знаком смерти»…