«Болотная Медуза»: Петербург Серебряного века

Петербург Серебряного века

Cеребряный век

В книге воспоминаний «Полутораглазый стрелец» в главе «Лето четырнадцатого года» Бенедикт Лившиц писал: «В то лето мне впервые открылся Петербург: не только в аспекте его едва ли не единственных в мире архитектурных ансамблей, не столько даже в его сущности «болотной медузы», то есть стихии, все ещё не смирившейся перед волей человека и на каждом шагу протестующей против гениальной ошибки Петра. Открылся он мне в своей отрешённости от моря, в своем неполном господстве над Балтикой, которое я тогда воспринимал как лейтмотив «вдовства», проходящий через весь петербургский период русской истории».

Бенеди́кт Ли́вшиц

Бенеди́кт Константи́нович (Нау́мович) Ли́вшиц (25 декабря 1886 (6 января 1887), Одесса — 21 сентября 1938, Ленинград) — русский поэт и переводчик.

Учился на юридическом факультете в Новороссийском (Одесском), закончил в 1912 году Киевский университет. В 1909 участвовал в журнале Н. С. Гумилёва «Остров», в 1910 три его стихотворения были напечатаны в петербургском журнале «Аполлон», в 1911 в Киеве вышел первый сборник поэта «Флейта Марсия» (уничтожен цензурой, получил положительную оценку В.Брюсова и Н. Гумилёва).

Зимой 1911

Зимой 1911 Лившиц через художницу Александру Экстер познакомился с братьями Бурлюками, вместе с которыми организовал творческую группу «Гилея» (позднее — кружок кубофутуристов, к которому примыкали В. Хлебников, А. Кручёных, В. Маяковский). Печатался в сборниках «Садок Судей», «Пощечина общественному вкусу», «Дохлая луна», «Рыкающий Парнас» и др. Собственное творчество Лившица, однако, далеко от стиля Хлебникова или Кручёных — это предельно насыщенные метафорикой стихотворения изысканной формы, имитирующие стиль Малларме; в текстах 1913—1916 гг. важную роль играет образ Петербурга (цикл «Болотная медуза», где в сложном историософском контексте представлены различные архитектурные и природные памятники города на Неве). По оценке К. И. Чуковского, Лившиц — «эстет и тайный парнасец», «напрасно насилующий себя» сотрудничеством с футуристами; неоднократно творчество Лившица разбирал М. Л. Гаспаров.

И словно в унисон с оценкой Чуковского

— звучит редкое свидетельство Ахматовой, затрагивающее одновременно двух поэтов, её знакомых и современников.
«В тот единственный раз, когда я была у Блока, я между прочим упомянула ему, что поэт Бенедикт Лифшиц жалуется на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьёзно: «Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой».

До начала войны…

До начала войны с Германией Бенедикт Лившиц наряду с другими футуристами был ярким завсегдатаем «Бродячей собаки». Однако, тон в этом заведении всё же задавали не футуристы, а акмеисты и их друзья. В этом артистическом подвале они жили «для себя» и «для публики», исполняя роль богемы имперской столицы. Съезжались обыкновенно после полуночи, а расходились — только под утро. Спустя два десятка лет Бенедикт Лившиц в своих воспоминаниях оставил нам внешне ироническое, но по сути восхищённое описание этого «интимного парада», на котором поэт превращался в актёра на подмостках, а читатель — в зрителя. Вот отрывки из его текстов, посвящённых этому времени:.. «Затянутая в чёрный шёлк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина вписать в «свиную» книгу свои последние стихи, по которым простодушные «фармацевты» строили догадки, щекотавшие их любопытство. «В длинном сюртуке и чёрном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилёв, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не опасаясь «кинжального взора в спину».
По меткому выражению самого Бенедикта Лившица, «первое же дыхание войны сдуло румяна со щёк завсегдатаев «Бродячей собаки».

Художник Юрий Павлович Анненков

Уникальная фотография имеет свою, отдельную историю, насыщенную значительными именами и совпадениями. Художник Юрий Павлович Анненков, выпускник юридического факультета Петербургского университета, обучавшийся живописи в училище Штиглица и в Париже, блестящий книжный иллюстратор и портретист, человек, словно бы знавший всех и вся в литературно-художественном мире предреволюционного Петрограда — оставил множество бесценных свидетельств о людях этой эпохи. Вспоминая в 1965 году во время лекции в Оксфордском университете о своей последней встречей с Анной Ахматовой, Юрий Анненков рассказал историю одной фотографии первых дней войны 1914 года, которую она ему подарила. «В один из этих дней, зная, что по Невскому проспекту будут идти мобилизованные, Корней Чуковский и я решили пойти на эту главную улицу. Там же, совершенно случайно, встретился и присоединился к нам Осип Мандельштам… Когда стали проходить мобилизованные, ещё не в военной форме, с тюками на плечах, то вдруг из их рядов вышел, тоже с тюком, и подбежал к нам поэт Бенедикт Лившиц. Мы принялись обнимать его, жать ему руки, когда к нам подошёл незнакомый фотограф и попросил разрешения снять нас. Мы взяли друг друга под руки и так были сфотографированы…»

Награждён Георгиевским крестом…

Осипу Мандельштаму, по более поздним словам академика Шкловского, «этому странному… трудному… трогательному… и гениальному человеку», на фотографии 23 года. Чуть старше Мандельштама на снимке сам Бенедикт Лившиц, ему 27… На снимке он сидит уже наголо обритый и с нарочно сделанным бравым лицом, человек уходящий на фронт. Он ещё не знает, останется ли в живых после мобилизации и трёх лет на передовой… В годы Первой мировой войны он был ранен на фронте, награждён Георгиевским крестом за храбрость. В 1914 принял православие, в честь крестного отца взял отчество Константинович (по рождению — Наумович), вернулся в Киев. В 1922 переселился в Петроград.
Опубликовал сборники стихотворений «Волчье солнце» (Херсон, 1914), «Из топи блат» (Киев, 1922), «Патмос» (М., 1926), «Кротонский полдень» (М., 1928). После 1928 года стихов практически не публиковал, хотя работал над книгой «Картвельские оды».

С дореволюционного времени

Ещё с дореволюционного времени Бенедикт Лившиц много занимался художественным переводом, став одним из лучших русских интерпретаторов французского символизма (Лафорг, Корбьер, Роллина и особенно Артюр Рембо). Известность ему принёс сборник переводов из французской поэзии «От романтиков до сюрреалистов» (1934), его переводы неоднократно переиздавались после посмертной реабилитации. В 1933 г. опубликовал книгу воспоминаний «Полутораглазый стрелец», посвященную футуристическому движению 1910-

Элементы городского пространства

В основе каждого из этих текстов лежит зрительный образ названного в заглавии элемента городского пространства. Кроме того, эти стихотворения насыщены отсылками к событиям городской истории — и реальной, и мифологической. Материальная конкретность образов делает стихотворения «Болотной медузы» особенно понятными и близкими для читателя, существующего в этом пространстве и потому легко соотносящегося возникающие в тексте образы с соответствующими деталями эмпирической реальности города.

А если судорог медузы,
Зажатой в царственной руке,
Слабее каменные узы,
Почиющие на реке?

И ты, вершитель, не насытить
Туман цветами чугуна —
Дремотный дым, болотный китеж,
С балтийского подъятый дна?

Лети, лети на темном звере,
Наездник с бешеным лицом:
Уже вскипает левый берег
Зимнедворцовым багрецом.

И вопль медузы—над тобою:
Из паволоки синевы
За петропавловской пальбою
Сердцебиение Невы.

Асфальтовая дрожь и пена
Под мостом — двести лет назад
Ты, по-змеиному надменна,
Вползла в новорожденный град.

И днесь не могут коноводы
Сдержать ужаленных коней:
Твои мучительные воды
Звериных мускулов сильней.

Что — венетийское потомство
И трубачей фронтонных ложь,
Когда, как хрия вероломства,
Ты от дворцов переползешь

Под плоскогорьем Клодта Невский
И сквозь рябые черныши
Дотянешься, как Достоевский,
До дна простуженной души?..

«Петербургский текст»

В контексте стихотворений, формирующих «петербургский текст» Лившица, символическое значение приобретают образы не только памятников и зданий, но и элементов петербургского ландшафта. Так, Фонтанка в одноименном стихотворении метафорически изображена в виде змеи:
В контексте сборника метафора «Фонтанка-змея» вызывает ассоциации и с горгоной, создавая образ Невы-Медузы со змееподобными волосами-реками, и со змеей, попираемой копытами коня Медного всадника, тем более что в этом тексте также возникают образы оживших бронзовых коней — клодтовских скульптур на Аничковом мосту.
Фонтанка — это и река, и змея, и вероломная речь. Ее вода уподобляется яду — и змеиному, убивающему тело, и словесному, убивающему душу. Она вползает в город через его внешнюю, показную парадную часть — и в конце концов достигает его трущоб, сердца, самого дна души Петербурга. И опять, как в случае с Медным всадником, эти смысловые составляющие стихотворения оказываются особенно понятны читателю, знакомому с реальным Петербургом — его топографией и историей.

Золотосердой -— в наше лоно
Несеверные семена!—
Из Монферронова бутона
Ты чуждым чудом взращена.

И к сердцу каждого потира
Забывший время златолей
Уводит царственное мирро
Твоих незыблемых стеблей.

Но суета: врата заката
Спешит открыть садовник твой,
И ты средь площади распята
На беспощадной мостовой.

Не для того ль седая дельта
Влечет Петра в балтийский сон,
Чтоб цветоносный мрамор кельта
Был в диком камне отражен?

И в час, когда в заневских тонях
Истают всадник и утес,
Подъял бы взор тевтонский конюх
На чудо лютецийских роз?

Классическим примером образа-символа в «петербургских» произведениях русской литературы является образ памятника Петру I работы Фальконе. У Лившица, в соответствии с традицией Петербургского текста, он отчетливо связывается с пушкинским мифом о «Медном всаднике». Стихотворения из сборника «Болотная медуза» содержат многочисленные цитаты из пушкинской поэмы, отсылая читателя к ее сюжету.
Образ «давящего копыта» опознается как метонимическое изображение памятника Петру I и обретает свой символический смысл только через соотнесение с сюжетом пушкинской поэмы.

И полукруг, и крест латинский,
И своенравна римский сон
Ты перерос по-исполински —
Удвоенной дугой колонн.

И вздыбленной клавиатуре
Удары звезд и лет копыт
Равны, когда вдыхатель бури
Жемчужным воздухом не сыт.

В потоке легком небоската
Ты луч отвергнешь ли один,
Коль зодчий тратил, точно злато,
Гиперборейский травертин?

Не тленным камнем — светопада
Опоясался ты кольцом,
И куполу дана отрада
Стоять Колумбовым яйцом.

Копыта в воздухе, и свод
Пунцовокаменной гортани,
И роковой огневорот
Закатом опоенных зданий:

Должны из царства багреца
Извергнутые чужестранцы
Бежать от пламени дворца,
Как черные протуберанцы.

Не цвет медузиной груди,
Но сердце, хлещущее кровью,
Лежит на круглой площади:
Да не осудят участь вдовью.

И кто же, русский, не поймет,
Какое сердце в сером теле,
Когда столпа державный взлет —
Лишь ось жестокой карусели?

Лишь ропоты твои, Нева,
Как отплеск, радующий слабо,
Лелеет гордая вдова
Под куполом бескровным Штаба:

Заутра бросится гонец
В сирень морскую, в серый вырез,.
И расцветает наконец
Златой адмиралтейский ирис.

«Благословение даю вам…»
Простерши узкие крыла,
Откинув голову, ты клювом
Златым за тучу отошла.

И — вековое фарисейство!—
Под вялый плеск речной волны
К земле крыла Адмиралтейства
Штандартами пригвождены.

Но кто хранит в гнезде стеклянном
Скорлупу малого яйца,
Издалека следя за рьяным
Плесканьем каждого птенца?

И если ты не здесь, на бреге,—
Над Балтикою замерла.
Кто остановит в легком беге
Птенцов безумных вымпела?..

Речным потворствуя просторам,
Окликнут с двух концов Невой,
Не мог не быть и стал жонглером
И фокусником зодчий твой.

Угасшей истины обида
В рустах глубоко залегла:
Уже наперекор Эвклида
Твои расправлены крыла,

И два равнопрекрасных шара
Слепой оспаривают куб,
Да гении по-птичьи яро
Блюдут наличника уступ.

И разве посягнет лунатик
Иль пятый в облаке солдат
Но воинохранимый аттик.
Навеки внедренный в закат,

Когда вдали, где зреет пена,
Где снов Петровых колыбель.
Единственна и неизменна
Иглы арктическая цель?

Здесь логосом и паевою пылью
Вершится торг. и. весом заклеймен,
Трезубый жезл невыносимой былью
Терзается средь чисел и имен.

Как плоть в Аиде, робок скиптр Нептунов
И легче тени тяжкий призрак стен,
Где некий ветр, едва заметно дунув,
Подъемлет волны судорожных цен.

Ужель не жалко, что в табачной сини
Не светятся червонцы никогда?
Не дремлют—равнодушные рабыни—
У круглых спусков грузные суда?

Иль вымысел—диковинный и острый
Заморский запах, зов иной судьбы?
Жаровни на треножниках, и ростры,
Рассекшие пурпурные столбы?

И целый век жемчужные шеренги,
Как мертвецов, обходит аквилон,
Чтоб утешался мстительный Гваренги
Слоновьим горем пестумских колонн?..

Образ элемента петербургского пространства…

В контексте отдельного стихотворения образ некоторого элемента петербургского пространства, оставаясь носителем связанных с ним исторических и мифологических сюжетов, оказывается в то же время задействован в формировании лирического сюжета — в стихотворении Биржа.
Отметим, что смысл текста раскрывается лишь читателю, не только знакомому с историей Петербурга и данного конкретного архитектурного памятника, но и прекрасно представляющего себе зрительно здание Биржи, украшающие его скульптуры и набережную на Стрелке Васильевского острова вместе со спусками и Ростральными колоннами.
А. Урбан указывал, что в «Болотной медузе» Бенедикта Лившица «каждая метафора имеет реальную основу и в то же время самостоятельна, уводит в глубь времен, в пласты разных культур» [1:20]. В стихотворении «Биржа» метафоры имеют основу в эмпирике, истории и мифологии Петербурга, но символический характер образ Биржи обретает лишь на пересечении этих различных сфер.

Еще, двусмысленная суша,
Ты памятуешь пены спад
И глос Петра: «Сия Венуша
Да наречется Летний сад».

Полдневных пленниц мусикия
Тебе воистину чужда:
Недаром песни не такие
Вокруг тебя поет вода,

И в каждом ветре, с водной воли
Врывающемся в гущу лип,
Ты жадно ловишь привкус соли
И отсырелой мачты скрип!

Средь полнощеких и кургузых
Эротов и спокойных муз—
В нерасторжимых ропщет узах
Душа, не вопящая уз.

Как будто днесь не стала ясной
И меньших помыслов тщета,
И вызов кинут не напрасно
Устами каждого щита!

О, как немного надо влаги,
Одной лишь речи дождевой,
Чтоб мечущийся в саркофаге
Опять услышать голос твой!

Мы легковерно ищем мира,
Низвергнув царствие твое,
И в связке дикторской секира
Утоплена по острие.

Но плеск — и ты в гранитном склепе
Шевелишься, и снова нов
Твой плен, и сестры всё свирепей
Вопят с Персеевых щитов:

Ничто, ничто внутрирубежный,
Двухвековой — ничто — союз!
И полон сад левобережный
Мятежным временем медуз.

Уйдя от ясных аллегорий
И недомолвок чугуна,
На хитром виноградосборе
Ты осторожна и скромна.

В зародыше зажатый туго,
Смиренен змий, и замысл прост:
По равным радиусам круга
Внизу сбирать за гроздом грозд;

При каждом веточном уклоне
Лукавый сдавливать росток,
Да всходит на змеином лоне
Цветка внезапный завиток.

А к вечеру—призыв небесный,
И циркуля последний взмах,
И ты на молнии отвесной
Недавний покидаешь прах,

Где суемудрого барокко
Увертливый не встанет змий,
Когда промчишься ты высоко
Над фугой бешеных острий,

Вольнолюбивая, доныне
Ты исповедуешь одну
И ту же истину, рабыней
В двухвековом не став плену.

Пусть нерушимые граниты
Твои сковали берега,
Но кони яростные взвиты
Туда, где полночь и пурга.

Пусть не забывший о героях
И всех коней наперечет
Запомнивший ответит, что их
В стремнину темную влечет?

Иль эти мчащиеся, всуе
Несбыточным соблазнены,
Умрут, как Петр, от поцелуя
Твоей предательской волны?

О, как не внять зловествованиго
Невы, когда, преодолев
Себя и гневы младших Нев,
Истощена вседневной данью,

Она, природе вопреки,
Во тьме свершая путь попятный,
Неистовство глухой тоски
Влагает в плеск лицеприятный —

И словооборот Невы
Едва скрывает воплощенье
Ее последнего реченья
В речной глагол Иеговы.

Не прозорливец окаймил
Канавами и пыльной грустью
Твое, река народных сил,
Уже торжественное устье.

Воздеты кони но дыбы,
И знают стройные дружины,
Что равен голосу судьбы
Единый выкрик петушиный.

О, только поворот и зов—
И лягут лат и шлемов блески
На чашу мировых весов,
Как золотые разновески!

Но между каменных громад
И садом мраморных изгнанниц
Суровый плац—презренный клад,
А князь Суворов — чужестранец.

Когда минуешь летаргию
Благонамеренной стены,
Где латник угнетает выю
Ничтожествующей страны.

И северная Клеопатра
Уже на Невском,—как светло
Александрийского театра
Тебе откроется чело!

Но у подъезда глянет хмуро,
Настороженна и глуха,
Сырая площадь, как цезура
Александрийского стиха.

Быть может, память о набеге
Вчерашней творческой волны
Почиет в ревностном ковчеге
Себялюбивой тишины.

И в черном сердце — вдохновенье,
И рост мятущейся реки,
И страшное прикосновенье
Прозрачной музиной руки,—

На тысячеголосом стогне
Камнеподобная мечта,
И ни одно звено не дрогнет
По-римски строгого хребта.

Кто здесь плотник, Петр или Иосиф,
Поздно было спрашивать, когда,
Якоря у набережной бросив,
Стали истомленные суда.

Как твоим, петровский сорожденец,
Куполам не надо звонаря,
Так полуулыбкой — невских пленниц
Держит двуединая заря.

Кораблестроитель черноокий —
Крепче клятв завязаны узлы!—
Знал: река не перестанет в доки
Подплывать тюленями смолы,

Но всегда отыщет меж судами
Знак медузы утлый рыболов:
В розовато-черном Саардаме
Золотые гроздья куполов.

И молнии Петровой дрожи,
И тросы напряженных рук,
И в остро пахнущей рогоже
О землю шлепнувшийся тюк

Заморские почуяв грузы
И тропиками охмелев,
Как раскрывался у медузы
Новоголландской арки зев!

Но слишком беглы очерк суден
И чужеземных флагов шелк:
Пред всей страною безрассуден
Петром оставленный ей долг.

Окно в Европу? Проработав
Свой скудный век, ты заперто.
И въезд торжественный Ламотов —
Провал, ведущий нос в ничто!

Кому ж грозить возмездьем скорым
И отверзать кому врата,
Коль торг идет родным простором
И светлым именем Христа?

Гляди в упор, куда велят
Шпили, и купола, и стрелы;
Вверху не призрак оробелый,
Но дух чудовищный заклят!

Суоми омертвелый стяг
Не он ли вздул враждой старинной
И злобный облак над низиной
Так вызывающе напряг?

А ты—орлиную ли власть
Приносишь нам в гнездо Петрово,
Чтоб неотступно и сурово
Могли мы каждый камень класть?

И, медным преданы следам,
Насельники болотной гнили,
Мы, как в чистилище, вступили
В сей заповедный Саардам.

Пусть бодрствует, суров и грузен,
Правительствующий Сенат,
И на далекий плеск медузин
Взлетает конь, без крыл крылат—

В кругу смыкающихся копий,
Острий мятежных чугуна,
Уж проступают злобой топи
Отравленные письмена…

Но горе! Сдавленный оградой
И падая в твоем саду.
В чугунной грозди винограда
Я даже яда не найду-

Только ввериться пыланыо,
Только знать: в заречный час
Движимое невской дланью
Рдеет зарево — о нас,

И тогда не город синий —
Вся любовь наречена,
Да в двусмысленном кармине
Тонут наши имена.

Вправду ль зодчий непреклонный
Воздвигал речную пыль,
И не вымысл — бастионы
И трезиниевский шпиль?

Разве можно так утончить
Этот дымный вертоград?
Надо как-нибудь окончить
Нерешительный закат!

Иль растратившему имя
В междуцарствие зари
Было знаками речными
Предначертано: умри?

И треугольник птичьей стаи,
И небосклона блеклый прах-
Искусный фокус Хокусаи,
Изобличенный в облаках,

А душу водную волнуя —
Какая пламенная сыть!—
Из солнечного златоструя
Мы не торопимся уплыть.

Не веря сами, что добыто
Такое счастье над Невой
И не раздавит нас копыто
На набережной роковой.

Розы в шелковом бульоне:
В шелк лазоревый раскрыт
Строй кабин на желтом лоне —
Раковины афродит.

Кто, не ведающий зною,
Золотой не выпьет грог,
Если рыжею слюною
Брызжет танговый бульдог?

Кляксу, ставшую кометой,—
Песья пляска! теннис клякс!—
Ловит канотье-ракетой
Ландышевый англосакс.

Кипень пены, стручья лодок,
Змеи солнечных рапир—
И наводит в воду кодак
Оплывающий сатир.

Только ты с улыбкой детской,
Став на знойную корму,
Ищешь веер Сестрорецка
В светло-бронзовом дыму.

Сколько званых и незваных,
Не мечтавших ни о чем,
Здесь, плечо к плечу, в туманах
Медным схвачено плащом!
Пришлецов хранитель стойкий
Дозирает в дождеве:
Полюбивший стрелы Мойки
Примет гибель на Неве…
Город всадников летящих.
Город ангелов, трубящих
В дым заречный, в млечный свет,
Ты ль пленишь в стекло монокля,
Тяжкой лысиною проклят
И румянцем не согрет?..

Когда тебя петлей смертельной
Рубеж последний захлестнет
И речью нечленораздельной
Своих первоначальных вод

Ты воззовешь, в бреду жестоком
Лишь мудрость детства восприяв,
Что невозможно быть востоком,
Навеки запад потеряв,—

Тебе ответят рев звериный,
Шуршанье трав и камней рык.
И обретут уста единый
России подлинный язык,

Что дивным встретится испугом,
Как весть о новобытии,
И там, где над проклятым Бугом
Свистят осинники твои.