«В последний год как-то вдруг меня постигло одно убеждение в том, что НА СВЕТЕ ВЕЗДЕ ВСЁ РАВНО. Я вдруг почувствовал, что мне все равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было.
Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что НИЧЕГО ПРИ МНЕ НЕ БЫЛО. Потом я догадался, что и ПРЕЖДЕ НИЧЕГО ТОЖЕ НЕ БЫЛО, А ТОЛЬКО ПОЧЕМУ-ТО КАЗАЛОСЬ. Мало-помалу я убедился, что И НИКОГДА НИЧЕГО НЕ БУДЕТ.
Тогда я вдруг перестал сердиться на людей и почти стал не примечать их. И добро бы я разрешил вопросы; о, ни одного не разрешил, а сколько их было? Но мне стало все равно, и вопросы все удалились».
«Истину я узнал в прошлом ноябре, и именно третьего ноября, и с того времени я каждое мгновение мое помню.
Это было в мрачный, самый мрачный вечер, какой только может быть. Я возвращался тогда в одиннадцатом часу вечера домой, и именно, помню, я подумал, что уж не может быть более мрачного времени. Даже в физическом отношении. Дождь лил весь день, и это был самый холодный и мрачный дождь, какой-то даже грозный дождь, я это помню, с явной враждебностью к людям, а тут вдруг, в одиннадцатом часу, перестал, и началась страшная сырость, сырее и холоднее, чем когда дождь шел, и ото всего шел какой-то пар, от каждого камня на улице и из каждого переулка, если заглянуть в него в самую глубь, подальше, с улицы.
Мне вдруг представилось, что если б потух везде газ, то стало бы отраднее, а с газом грустнее сердцу, потому что он все это освещает».
«Когда я на улице подумал про газ, то взглянул на небо.
Небо было ужасно тёмное, но явно можно было различить
разорванные облака, а между ними бездонные чёрные пятна».
«Вдруг я заметил в одном из этих пятен звёздочку
и стал пристально глядеть на неё.
Это потому, что эта звёздочка дала мне мысль:
я положил в эту ночь убить себя.
У меня это было твердо положено ещё два месяца назад, и как я ни беден, а купил прекрасный револьвер и в тот же день зарядил его. Но прошло уже два месяца, а он всё лежал в ящике; но мне было до того всё равно, что захотелось наконец улучить минуту, когда будет не так всё равно. И, таким образом, в эти два месяца я каждую ночь, возвращаясь домой, думал, что застрелюсь. Я всё ждал минуты. И вот теперь эта звёздочка дала мне мысль, и я положил, что это будет непременно уже в эту ночь. А почему звёздочка дала мысль — не знаю».
«Когда я смотрел на небо, меня вдруг схватила за локоть эта девочка. Улица уже была пуста, и никого почти не было.
Девочка была лет восьми, в платочке и в одном платьишке, вся мокрая».
«Я запомнил особенно ее мокрые разорванные башмаки
и теперь помню. Они мне особенно мелькнули в глаза.
Она вдруг стала дергать меня за локоть и звать. Она не плакала, но как-то отрывисто выкрикивала какие-то слова, которые не могла хорошо выговорить, потому что вся дрожала мелкой дрожью в ознобе. Она была отчего-то в ужасе и кричала отчаянно: «Мамочка! Мамочка!»
Я обернул было к ней лицо, но не сказал ни слова и продолжал идти, но она бежала и дергала меня, и в голосе ее прозвучал тот звук, который у очень испуганных детей означает отчаяние. Я знаю этот звук. Хоть она и не договаривала слова, но я понял, что ее мать где-то помирает, или что-то там с ними случилось, и она выбежала позвать кого-то, найти что-то, чтоб помочь маме.
Но я не пошел за ней, и, напротив, у меня явилась вдруг мысль прогнать ее. Я сначала ей сказал, чтоб она отыскала городового. Но она вдруг сложила ручки и, всхлипывая, задыхаясь, все бежала сбоку и не покидала меня. Вот тогда-то я топнул на нее и крикнул. Она прокричала лишь: «Барин, барин!..» — но вдруг бросила меня и стремглав перебежала улицу: там показался тоже какой-то прохожий, и она, видно, бросилась от меня к нему».
«Я живу от хозяев, и у нас номера. В другой комнате, за перегородкой, еще с третьего дня шёл содом. Там жил отставной капитан, а у него были гости – пили водку и играли в штос».
«В прошлую ночь была драка, и я знаю, что двое из гостей долго таскали друг друга за волосы. Хозяйка хотела жаловаться, но она боится капитана ужасно.
Cколько бы они ни кричали за своей перегородкой — мне всегда всё равно. Я сижу всю ночь и, право, их не слышу, — до того о них забываю. Я ведь каждую ночь не сплю до самого рассвета и вот уже этак год. Я просиживаю всю ночь у стола в креслах и ничего не делаю. Книги читаю я только днем. Сижу и даже не думаю, а так, какие-то мысли бродят, а я их пускаю на волю. Свечка сгорает в ночь вся.
Я сел у стола тихо, вынул револьвер и положил перед собою. Когда я его положил, то, помню, спросил себя: «Так ли?», и совершенно утвердительно ответил себе: «Так». То есть застрелюсь. Я знал, что уж в эту ночь застрелюсь наверно. И уж конечно бы застрелился, если б не та девочка…
Я вдруг почувствовал, что мне не всё равно
и я жалею девочку до какой-то даже странной боли
и совсем невероятной в моём положении.
Вдруг я заснул, чего никогда со мной не случалось прежде…»
«Сны, как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающею ясностью, а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе, например, через пространство и время»
«Вдруг приснилось мне, что я беру револьвер и наставляю его прямо в сердце — в сердце, а не в голову. Боли я не почувствовал, но мне представилось, что с выстрелом моим всё во мне сотряслось и всё вдруг потухло, и стало кругом меня ужасно черно. Я как будто ослеп и онемел. Кругом ходят и кричат, басит капитан, визжит хозяйка, — и вдруг опять перерыв, и вот уже меня несут в закрытом гробе. И вот меня зарывают в землю. Все уходят, я один, совершенно один.
Я лежал и, странно, — ничего не ждал, без спору принимая, что мёртвому ждать нечего. Но было сыро. Не знаю, сколько прошло времени, — час или несколько дней, или много дней. Но вот вдруг на левый закрытый глаз мой упала просочившаяся через крышу гроба капля воды, за ней через минуту другая, затем через минуту третья, и так далее и всё через минуту. Глубокое негодование загорелось вдруг в сердце моём. А капля всё капала…
И я вдруг воззвал, не голосом, ибо был недвижим, но всем существом моим к властителю всего того, что совершалось со мною: «Если ты мстишь мне за неразумное самоубийство мое — безобразием и нелепостью дальнейшего бытия, то знай, что никогда и никакому мучению, не сравниться с тем презрением, которое я буду молча ощущать, хотя бы в продолжение миллионов лет мученичества!..»
Я воззвал и смолк. Целую почти минуту продолжалось
глубокое молчание, и даже еще одна капля упала,
но я знал и верил, что непременно сейчас всё изменится».
«И вот вдруг разверзлась могила моя. То есть я не знаю, была ли она раскрыта и раскопана, но я был взят каким-то тёмным и неизвестным мне существом, и мы очутились в пространстве».
«Я вдруг прозрел: была глубокая ночь, и никогда, никогда ещё не было такой темноты! Мы неслись в пространстве уже далеко от земли. Я не спрашивал того, который нес меня, ни о чём, я ждал и был горд. Я уверял себя, что не боюсь, и замирал от восхищения при мысли, что не боюсь. Я не помню, сколько времени мы неслись, и не могу представить: совершалось всё так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце.
Я помню, что вдруг увидал в темноте одну звездочку. «Это Сириус?» — спросил я, вдруг не удержавшись, ибо я не хотел ни о чем спрашивать. — «Нет, это та самая звезда, которую ты видел между облаками, возвращаясь домой», – отвечало мне существо, уносившее меня.
Я знал, что оно имело как бы лик человеческий. Странное дело, я не любил это существо, даже чувствовал глубокое отвращение. Я ждал совершенного небытия и с тем выстрелил себе в сердце. И вот я в руках существа, конечно, не человеческого, но которое есть, существует: «А, стало быть, есть и за гробом жизнь!»- подумал я с странным легкомыслием сна»…
Сны, как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающею ясностью, с ювелирски-мелочною отделкой подробностей, а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе, например, через пространство и время.
Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание, не голова, а сердце, а между тем какие хитрейшие вещи проделывал иногда мой рассудок во сне!
Да, мне приснился тогда этот сон, мой сон третьего ноября!
Они дразнят меня теперь тем, что ведь это был только сон.
Ну и пусть сон, но эту жизнь, которую вы так превозносите,
я хотел погасить самоубийством, а сон мой, сон мой, —
возвестил мне новую, великую, обновленную, сильную жизнь!
«Ты знаешь, что я боюсь тебя, и за то презираешь меня», — сказал я вдруг моему спутнику. Он не ответил на вопрос мой, но я вдруг почувствовал, что меня, не презирают, и надо мной не смеются, и даже не сожалеют меня, и что ПУТЬ НАШ ИМЕЕТ ЦЕЛЬ, неизвестную и таинственную и касающуюся одного меня. Страх нарастал в моём сердце. Что-то немо, но с мучением сообщалось мне от моего молчащего спутника и как бы проницало меня.
Мы неслись в темных и неведомых пространствах. Я давно уже перестал видеть знакомые глазу созвездия. Я знал, что есть такие звезды в небесных пространствах, от которых лучи доходят на землю лишь в тысячи и миллионы лет. Может быть, мы уже пролетали эти пространства. Я ждал чего-то в страшной, измучившей моё сердце тоске».
«И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг НАШЕ СОЛНЦЕ! Я знал, что это не могло быть НАШЕ СОЛНЦЕ, породившее нашу землю, и что мы от НАШЕГО СОЛНЦА на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то, всем существом моим, что это совершенно такое же солнце, как и наше, повторение его и двойник его.
Сладкое, зовущее чувство зазвучало восторгом в душе моей: родная сила света, того же, который родил меня, отозвалась в моем сердце и воскресила его, и я ощутил жизнь, прежнюю жизнь, в первый раз после моей могилы.
— Но если это — солнце, если это совершенно такое же солнце, как наше, — вскричал я, — то где же земля? — И мой спутник указал мне на звездочку, сверкавшую в темноте изумрудным блеском. Мы неслись прямо к ней».
— «И неужели возможны такие повторения во вселенной, неужели таков природный закон?.. И если это там земля, то неужели она такая же земля, как и наша… совершенно такая же, несчастная, бедная, но дорогая и вечно любимая и такую же мучительную любовь рождающая к себе в самых неблагодарных даже детях своих, как и наша?.. — вскрикивал я, сотрясаясь от неудержимой, восторженной любви к той родной прежней земле, которую я покинул.
Образ бедной девочки, которую я обидел, промелькнул передо мною.
— Увидишь всё, — ответил мой спутник, и какая-то печаль послышалась в его слове».
«Но мы быстро приближались к планете. Она росла в глазах моих, я уже различал океан, очертания Европы, и вдруг странное чувство какой-то великой, святой ревности возгорелось в сердце моем: «Как может быть подобное повторение и для чего? Я люблю, я могу любить лишь ту землю, которую я оставил, на которой остались брызги крови моей, когда я, неблагодарный, выстрелом в сердце мое погасил мою жизнь. Но никогда, никогда не переставал я любить ту землю, и даже в ту ночь, расставаясь с ней, я, может быть, любил ее мучительнее, чем когда-либо.
Есть ли мучение на этой новой земле?
На нашей земле мы истинно можем любить
лишь с мучением и только через мучение!
Мы иначе не умеем любить и не знаем иной любви.
Я жажду в сию минуту целовать, обливаясь слезами,
лишь одну ту землю, которую я оставил, и не хочу,
не принимаю жизни ни на какой иной!..»
что когда-то был на Земле…
«Но спутник мой уже оставил меня. Я вдруг, совсем как бы для меня незаметно, стал на этой другой земле в ярком свете солнечного, прелестного как рай заката. Я стоял, кажется, на одном из тех островов, которые составляют на нашей земле Греческий архипелаг, или где-нибудь на прибрежье материка, прилегающего к этому архипелагу.
О, все было точно так же, как у нас,
но, казалось, всюду сияло каким-то праздником
и великим, святым и достигнутым наконец торжеством».
что когда-то был на Земле…
«Ласковое изумрудное море тихо плескало о берега и
лобызало их с любовью, явной, видимой, почти сознательной.
Высокие, прекрасные деревья стояли во всей роскоши своего цвета, а бесчисленные листочки их, я убежден в том, приветствовали меня тихим, ласковым своим шумом и как бы выговаривали какие-то слова любви. Мурава горела яркими ароматными цветами.
Птички стадами перелетали в воздухе и, не боясь меня, садились мне на плечи и на руки и радостно били меня своими милыми, трепетными крылышками».
«И наконец, я увидел и узнал людей счастливой земли этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. ДЕТИ СОЛНЦА, ДЕТИ СВОЕГО СОЛНЦА, — о, как они были прекрасны!
Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста, можно бы было найти отдаленный, хотя и слабый отблеск красоты этой. Глаза этих счастливых людей сверкали ясным блеском. Лица их сияли разумом и каким-то восполнившимся уже до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в словах и голосах этих людей звучала детская радость. О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял все, все!»
«Это была земля, не оскверненная грехопадением,
на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же РАЮ,
в каком жили, по преданиям всего человечества,
и наши согрешившие прародители, с тою разницею, что…
ВСЯ ЗЕМЛЯ ЗДЕСЬ БЫЛА ПОВСЮДУ ОДНИМ И ТЕМ ЖЕ РАЕМ».
что был, ещё есть и будет на нашей Прекрасной планете, если…
«Видите ли что, опять-таки: ну, пусть это был только сон!
Но ощущение любви этих невинных и прекрасных людей
осталось во мне навеки, и я чувствую, что их любовь
изливается на меня и теперь оттуда.
Я видел их сам, их: познал и убедился, я любил их,
я страдал за них потом».
что был, ещё есть и будет на нашей Прекрасной планете, если…
той степени любви, с которою они смотрели на них:
точно они говорили с себе подобными существами.
И знаете, может быть, я не ошибусь, если скажу,
что они говорили с ними! Да, они нашли их язык,
и убежден, что те понимали их».
что был, ещё есть и будет на нашей Прекрасной планете, если…
«Так смотрели они и на всю природу — на животных,
которые жили с ними мирно, не нападали на них
и любили их, побежденные их же любовью».
что был, ещё есть и будет на нашей Прекрасной планете, если…
«Они были резвы и веселы как дети…
О, эти люди и не добивались, чтоб я понимал их, они любили меня и без того, но зато я знал, что и они никогда не поймут меня, а потому почти и не говорил им о нашей земле. Я лишь целовал при них ту землю, на которой они жили, и без слов обожал их самих, и они видели это и давали себя обожать, но стыдясь, что я их обожаю, потому что много любили сами».
что был, ещё есть и будет на нашей Прекрасной планете, если…
«У них была любовь и рождались дети, но никогда я не замечал в них порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов нашего человечества. Они радовались являвшимся у них детям как новым участникам в их блаженстве.
Между ними не было ссор и не было ревности,
и они не понимали даже, что это значит.
Их дети были детьми всех,
потому что все составляли одну семью».
что был, ещё есть и будет на нашей Прекрасной планете, если…
«Они блуждали по своим прекрасным рощам и лесам, они пели свои прекрасные песни, они питались легкою пищею, плодами своих деревьев, медом лесов своих и молоком их любивших животных. Для пищи и для одежды своей они трудились лишь немного и слегка».
«Они славили природу, землю, море, леса. Они любили слагать песни друг о друге и хвалили друг друга как дети, это были самые простые песни, но они выливались из сердца и проницали сердца. Да и не в песнях одних, а, казалось, и всю жизнь свою они проводили лишь в том, что любовались друг другом. Это была какая-то влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая. Иных же их песен, торжественных и восторженных, я почти не понимал вовсе. Понимая слова, я никогда не мог проникнуть во все их значение. Оно оставалось как бы недоступно моему уму, зато сердце мое как бы проникалось им безотчетно и все более и более».
«Я часто говорил им, что я все это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась мне еще на нашей земле зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой скорби; что ,я предчувствовал всех их и славу их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, что я ЧАСТО НЕ МОГ СМОТРЕТЬ НА ЗЕМЛЕ НАШЕЙ НА ЗАХОДЯЩЕЕ СОЛНЦЕ БЕЗ СЛЁЗ…
Что в ненависти моей к людям нашей земли заключалась всегда тоска: зачем я не могу ненавидеть их, не любя их, зачем не могу не прощать их, а в любви моей к ним тоска: зачем не могу любить их, не ненавидя их? Они слушали меня, и я видел, что они не могли представить себе то, что я говорю, но я не жалел, что им говорил о том: я знал, что они понимают всю силу тоски моей о тех, кого я покинул».
что был, ещё есть и будет на нашей Прекрасной планете, если…
«У них почти совсем не было болезней, хоть и была смерть; но старики их умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми улыбками. Скорби, слез при этом я не видал, а была лишь умножившаяся как бы до восторга любовь, но до восторга спокойного, восполнившегося, созерцательного.
Подумать можно было, что они соприкасались еще с умершими своими даже и после их смерти и что земное единение между ними не прерывалось смертию. Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчетно, что это не составляло для них вопроса».
«Они указывали мне на звезды и говорили о них со мною о чем-то, чего я не мог понять, но я убежден, что они как бы чем-то соприкасались с небесными звездами, не мыслию только, а каким-то живым путём.
Мне, как современному русскому прогрессисту и гнусному петербуржцу, казалось неразрешимым то, например, что они, зная столь много, не имеют нашей науки. Но я скоро понял, что знание их восполнялось и питалось иными проникновениями, чем у нас на земле, и что стремления их были тоже совсем иные. Они не желали ничего и были спокойны, они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся сознать ее, потому что жизнь их была восполнена.
Но знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки;
ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь,
сама стремится сознать ее, чтоб научить других жить;
они же и без науки знали, как им жить, и это я понял,
но я не мог понять их знания».
«О, все теперь смеются мне в глаза и уверяют меня, что и во сне нельзя видеть такие подробности, какие я передаю теперь, что во сне моем я видел или прочувствовал лишь одно ощущение, порожденное моим же сердцем в бреду, а подробности уже сам сочинил проснувшись. И когда я открыл им, что, может быть, в самом деле так было, — боже, какой смех они подняли мне в глаза и какое я им доставил веселье!
Пусть сон мой породило сердце мое, но разве одно сердце мое в силах было породить ту ужасную правду, которая потом случилась со мной? Как бы мог я ее один выдумать или пригрозить сердцем? Неужели же мелкое сердце мое и капризный, ничтожный ум мой могли возвыситься до такого откровения правды! О, судите сами: я до сих пор скрывал, но теперь доскажу и эту правду.
ДЕЛО В ТОМ, ЧТО Я… РАЗВРАТИЛ ИХ ВСЕХ!»
«Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло
совершиться — не знаю, не помню ясно. Сон пролетел через тысячелетия и оставил во мне лишь ощущение целого. Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю.
Они научились лгать — ПОЛЮБИЛИ ЛОЖЬ и ПОЗНАЛИ КРАСОТУ ЛЖИ . О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им».
«Затем быстро родилось СЛАДОСТРАСТИЕ, сладострастие породило РЕВНОСТЬ, ревность — ЖЕСТОКОСТЬ… О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись, и стали расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга. Начались укоры, упреки.
Они узнали стыд и стыд возвели в добродетель. Родилось понятие о чести, и в каждом союзе поднялось свое знамя. Они стали мучить животных, и животные удалились от них в леса и стали им врагами».
«Когда они стали злы, то начали говорить
о братстве и гуманности и поняли эти идеи.
Когда они стали преступны, то изобрели справедливость
и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее,
а для обеспечения кодексов поставили гильотину.
Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то невинны и счастливы. Они смеялись даже над возможностью этого прежнего их счастья и называли его мечтой. Они не могли даже представить его себе в формах и образах, но, странное и чудесное дело: утратив всякую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед желанием сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же идее, своему же «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь ему.
И однако, если б только могло так случиться, чтоб они возвратились в то невинное и счастливое состояние, которое они утратили, и если б кто вдруг им показал его вновь и спросил их хотят ли они возвратиться к нему? — то они наверно бы отказались».
«Каждый возлюбил себя больше всех. Каждый стал столь ревнив к своей личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить её в других, и в том жизнь свою полагал. Явилось рабство, явилось даже добровольное рабство: слабые подчинялись охотно сильнейшим, с тем только, чтобы те помогали им давить еще слабейших, чем они сами.
Явились праведники, которые приходили к людям со слезами и говорили им об их гордости, о потере меры и гармонии, об утрате стыда. Над ними смеялись или побивали их каменьями. Святая кровь лилась на порогах храмов.
Зато стали появляться люди, которые начали придумывать: как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому, и жить таким образом всем вместе как бы и в согласном обществе».
«Целые войны поднялись из-за этой идеи, ибо «премудрые» старались поскорее истребить всех «непремудрых» и не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству её.
Но чувство самосохранения стало быстро ослабевать, явились гордецы и сладострастники, которые прямо потребовали всего иль ничего. Для приобретения всего прибегалось к злодейству, а если оно не удавалось — к самоубийству.
Явились религии с культом небытия и саморазрушения ради
вечного успокоения в ничтожестве. Наконец эти люди устали в бессмысленном труде, и на их лицах появилось страдание, и эти люди провозгласили, что страдание есть красота, ибо в страдании лишь мысль. Они воспели страдание в песнях своих.
Я ходил между ними, ломая руки, и плакал над ними, но любил их, может быть, еще больше, чем прежде, когда на лицах их еще не было страдания и когда они были невинны и столь прекрасны».
может быть, еще больше, чем прежде, когда на лицах их еще не было страдания и когда они были невинны и столь прекрасны».
«Я полюбил их оскверненную ими землю еще больше, чем когда она была раем, за то лишь, что на ней явилось горе. Увы, я всегда любил горе и скорбь, но лишь для себя, для себя, а об них я плакал, жалея их. Я простирал к ним руки, в отчаянии обвиняя, проклиная и презирая себя. Я говорил им, что все это сделал я, я один, что это я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтоб они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест Я не мог, не в силах был убить себя сам, но я хотел принять от них муки, я жаждал мук, жаждал, чтоб в этих муках пролита была моя кровь до капли».
«Но они лишь смеялись надо мной и стали меня считать под конец за юродивого. Они оправдывали меня, они говорили, что получили лишь то, чего сами желали, и что все то, что есть теперь, не могло не быть. Наконец, они объявили мне, что я становлюсь им опасен и что они посадят меня в сумасшедший дом, если я не замолчу.
Тогда скорбь вошла в мою душу с такою силой,
что сердце мое стеснилось, и я почувствовал, что умру,
и тут… ну, вот тут я и проснулся».
«Эту жизнь, которую вы так превозносите, я хотел погасить самоубийством, а сон мой возвестил мне новую, великую, обновлённую, сильную жизнь!»
«Было уже утро, то есть еще не рассвело, но было около шестого часу. Я очнулся в тех же креслах, свечка моя догорела вся, у капитана спали, и кругом была редкая в нашей квартире тишина. Первым делом я вскочил в чрезвычайном удивлении; никогда со мной не случалось ничего подобного, даже до пустяков и мелочей: никогда еще не засыпал я, например, так в моих креслах.Тут вдруг, пока я стоял и приходил в себя, — вдруг мелькнул передо мной мой револьвер, готовый, заряженный, — но я в один миг оттолкнул его от себя!
О, теперь ЖИЗНИ и ЖИЗНИ!
Я поднял руки и воззвал к вечной истине;
неизмеримый восторг поднимал все существо моё.
Да, жизнь, и — ПРОПОВЕДЬ!
О проповеди я порешил в ту же минуту
и, уж конечно, на всю жизнь!
Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, — что?
ИСТИНУ, ибо я видел ее, видел своими глазами,
видел всю ее славу!»
в тысячу раз лучше, светлее и радостнее, чем я рассказываю?
Пусть это сон, но все это не могло не быть».
«И вот с тех пор я и проповедую! Кроме того — люблю всех, которые надо мной смеются, больше всех остальных. Почему это так — не знаю и не могу объяснить, но пусть так и будет.
Я иду проповедовать, потому что видел истину и знаю,
что люди могут быть прекрасны и счастливы,
не потеряв способности жить на земле.
Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. А ведь они все только над этой верой-то моей и смеются. Но как мне не веровать: я видел истину, — не то что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки. Я видел ее в такой восполненной целости, что не могу поверить, чтоб ее не могло быть у людей.
О, я бодр, я свеж, я иду, иду, и хотя бы на тысячу лет. Знаете, я хотел даже скрыть вначале, что я развратил их всех, но это была ошибка! Истина шепнула мне, что я лгу, и охранила меня и направила».
были до того обаятельны и прекрасны, и до того были истинны, что, проснувшись, я не в силах был воплотить их в слабые слова наши»…
«Но КАК УСТРОИТЬ РАЙ — я не знаю, потому что не умею передать словами. После сна моего потерял слова. Но пусть: я пойду и все буду говорить, неустанно, потому что я все-таки видел воочию, хотя и не умею пересказать, что я видел.
Но вот этого насмешники и не понимают:
«Сон, дескать, видел, бред, галлюцинацию».
Сон? что такое сон? А наша-то жизнь не сон?
Больше скажу: пусть, пусть это никогда не сбудется
и НЕ БЫВАТЬ РАЮ (ведь уже это-то я понимаю!), —
ну, а я все-таки буду проповедовать.
А между тем так это просто: в один бы день,
в один бы час — всё бы сразу устроилось!
Главное — ЛЮБИ ДРУГИХ КАК СЕБЯ, вот что главное,
и это всё, больше ровно ничего не надо:
тотчас найдешь как устроиться.
А между тем ведь это только — старая истина,
которую биллион раз повторяли и читали,
да ведь не ужилась же!
«Сознание жизни выше жизни,
знание законов счастья — выше счастья» —
вот с чем бороться надо! И буду.
Если только все захотят, то сейчас всё устроится».
что это не могло бы пригрезиться во сне».
«А ту маленькую девочку я отыскал…»
<— «Человек из подполья», куда не проникает луч света золотой
Эпилог- 1: Жизнь идеи о «Веке Золотом» — «Детство Золотое»—>