Раскольникова заставило прийти к Соне предчувствие. Оно возникло сразу, как только начал рассказывать Мармеладов о своей старшей дочери, которая, во спасение его семьи, живет по «желтому билету». Предчувствие заключалось в том, что Соня – тот единственный человек, к которому непременно надо будет пойти.
Чтобы его пожалели? Выслушали его?
И он пошёл…
Это дом № 73 по набережной Екатерининского канала и № 13 по Казначейской улице (тогда — Малая Мещанская).
В квартиру Сони не попасть, возможно, что её и не было,
просто на Достоевского большое впечатление произвёл
дом с тупым углом, квартиру он сам «запроектировал»…
«Стараясь не глядеть на нее, он поскорее прошел в комнату. Это была большая комната, но чрезвычайно низкая. В стене справа и слева – две запертые двери. Походила как будто на
сарай, имела вид весьма неправильного четырехугольника, и это придавало ей что-то уродливое. Стена с тремя окнами, выходившая на канаву, перерезывала комнату как-то вкось, отчего один угол, ужасно острый, убегал куда-то вглубь, так что его, при слабом освещении, даже и разглядеть нельзя было хорошенько; другой же угол был уже слишком безобразно тупой. Во всей этой большой комнате почти совсем не было мебели, бедность была видимая; даже у кровати не было занавесок».
Дом имеет характерный «безобразный» тупой угол — один из отличительных признаков дома Сони Мармеладовой в романе.
«Каков проектировщик!» — не хотите ли восхититься?..
Четырехугольным будет «Рай небесный», что «грядет вскоре». Здесь – «неправильный четырехугольник»: уродина. В нем обречена вести свою жизнь «вечная Соня», что происходит из того исключительного рода людей, на «ненасытимом сострадании» которых стоит Мир. Комната Сони – страшный знак, предупреждающий, что в нынешнем Прекрасном граде не нужна доброта: человек должен страдать, так как именно в страдании смысл его жизни: обездоленной, убогой, неотмолимой…
Комната Сони утверждает эту чудовищную истину с помощью острого угла, что «убегал куда-то вглубь», в результате чего возникала перспектива – направление, что зрительно должно куда-то вести, к какой-то цели, в данном случае, к какому-то выходу из создавшейся ситуации. Какой выход может быть у Сони? По Раскольникову, «ей три дороги – броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце. От канавы ее удерживает мысль о грехе. Сидеть над погибелью, над смрадной ямою, в которую ее уже втягивает – разве это не признаки помешательства?»
с отражением «Дома Сони» в его водах…
Да, наличие перспективы в комнате Сони –
нечто мнимое, страшный обман, дьявольская насмешка.
На самом деле никакого выхода нет и не может быть.
На самом деле есть утолщение кирпичной кладки,
о которую можно биться в отчаянии головой…
Или, как в рассказе Кафки, войти в кирпичную стену
и почувствовать, как останавливается движение крови,
как умирает живая плоть, превращаясь в камень.
Уродливая комната Сони – что торжество Зла, уверенного:
погибнет ангельски чистая душа, погибнет зазря,
ибо те условия, в которые она поставлена, неумолимы,
значит, последствия неотвратимы.
И еще… Походила Сонина комната на «сарай»,
что появится в самом конце романа там – на каторге,
где Раскольников будет избывать наказание.
Значит, Сонина комната – пространственная вибрация,
где сведены воедино три времени в жизни героев:
Прошлое – Настоящее – Будущее, что будет,
если в Настоящем они сделают Должный шаг.
Соня рассказывала Раскольникову о своей жизни, и в рассказе этом били ключом два чувства: вера в Бога, который ее защищает и защищать будет впредь, и «ненасытимое сострадание», светящееся в чертах ее лица. Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась. «Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился»…
Что это – в нем жалость к людям ожила?
Раскольников попросил Соню прочитать ему про Лазаря. «Он слишком хорошо понимал, как тяжело было ей теперь выдавать и обличать всё свое. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее, может быть еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попреков. Но в то же время он узнал теперь, и узнал наверно, что хоть и тосковала она и боялась чего-то ужасно, принимаясь теперь читать, но что вместе с тем ей мучительно самой хотелось прочесть, несмотря на всю тоску и на все опасения, и именно ему, чтоб он слышал, и непременно теперь – «что бы там ни вышло потом!»…
«Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике,
тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу,
странно сошедшихся за чтением вечной книги».
«Иисус сказал ей: Я семь воскресение и жизнь;
верующий в меня, если и умрет, оживет.
И всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек».
«Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе,
что если будешь веровать, увидишь славу божию?
Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший.
Иисус же возвел очи к небу и сказал:
отче, благодарю тебя, что ты услышал меня.
Я и знал, что ты всегда услышишь меня;
но сказал сие для народа, здесь стоящего,
чтобы поверили, что ты послал меня.
Сказав сие, воззвал громким голосом:
Лазарь! иди вон. И вышел умерший,
Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии
и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него».
«Соня издавна привыкла считать соседнюю комнату необитаемой. Между тем во время их встречи в ней простоял господин Свидригайлов и, притаившись, подслушивал. Разговор ему показался занимательным и знаменательным, и очень-очень понравился, — до того понравился, что он и стул перенес, чтобы на будущее время не подвергаться опять неприятности простоять целый час на ногах, а устроиться покомфортнее, чтоб уж во всех отношениях получить полное удовольствие».
Ю. Е. Брусовани. Ленинград. 1980-е годы.
Бумага, графитный карандаш.
Во второй приход Раскольников объявил Соне, кто убил Елизавету. В рассказе его действовали те же самые – эстетические – понятия…
«Знаешь, Соня, – сказал он вдруг с каким-то вдохновением, – знаешь, что я тебе скажу: если б только я зарезал из того, что голоден был, – продолжал он, упирая в каждое слово и загадочно, но искренно смотря на нее, – то я бы теперь… счастлив был! Знай ты это! Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих КРАСИВЫХ и МОНУМЕНТАЛЬНЫХ вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробился ли бы оттого, что это уж слишком НЕ МОНУМЕНТАЛЬНО и… и грешно?»
Ю. Е. Брусовани. Ленинград. 1980-е годы.
Бумага, графитный карандаш.
«Ну, так я тебе говорю, что на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я наконец догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло, что это НЕ МОНУМЕНТАЛЬНО… и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться? И уж если бы только не было ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!.. Ну и я… вышел из задумчивости… и задушил… по примеру авторитета…»
«А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел. Надо было учиться, я книги распродал; а на столе у меня на палец и теперь пыли лежит. Я лучше любил лежать и думать. И всё думал… Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет… Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить!
Да, это так! Это их закон…
Кто крепок и силен умом и духом,
тот над ними и властелин!
Кто много посмеет, тот у них и прав.
Кто на большее может плюнуть,
тот у них и законодатель,
кто больше всех может посметь,
тот и всех правее!
Так доселе велось и так всегда будет!
Только слепой не разглядит!
ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне,
в ту минуту, должно быть было всё равно!»
Я догадался тогда, Соня, что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто всё за хвост и стряхнуть к черту! Я… я захотел осмелиться и убил… Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного…»
Ю. Е. Брусовани. Ленинград. 1980-е годы.
Бумага, графитный карандаш.
«Оба стояли рядом, грустные и убитые,
как бы после бури выброшенные на пустой берег одни»…
«Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нём было её любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг, теперь, когда сердце её обратилось к нему, он вдруг почувствовал и осознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем прежде».
вместе и крест понесём!.. Придёшь ко мне, я надену на тебя крест,
помолимся и пойдем…»
<—“Pro et contra”: Великое открытие, сделанное совестью убийцы
«Арифметический-катехизис», определяющий «право на кровь» —>