Белые ночи

«Белые ночи» были созданы Достоевским в сентябре-ноябре 1848 года и впервые опубликованы в журнале «Отечественные записки» (1848, № 12) с посвящением другу молодости автора поэту А. Н. Плещееву. Повесть носит подзаголовок «Сентиментальный роман. Из воспоминаний мечтателя». Эпиграфом к произведению Достоевский выбрал слова Ивана Тургенева из стихотворения «Цветок» (1843)…

…Иль был он создан для того,
Чтобы побыть хотя мгновенье
В соседстве сердца твоего?..

Рассматривая роман под углом зрения «Город и горожане», позвольте начать исследование с описания петербургской весны — пророческой…

«Есть что-то неизъяснимо трогательное в нашей петербургской природе, когда она, с наступлением весны, вдруг выкажет всю мощь свою, все дарованные ей небом силы, опушится, разрядится, упестрится цветами… Как-то невольно напоминает она мне ту девушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрит иногда с сожалением, иногда с какою-то сострадательною любовью, иногда же просто не замечаете ее, но которая вдруг, на один миг, как-то нечаянно сделается неизъяснимо, чудно прекрасною..

Но миг проходит, и, может быть, назавтра же вы встретите опять тот же задумчивый и рассеянный взгляд, как и прежде, то же бледное лицо, ту же покорность и робость в движениях и даже раскаяние, даже следы какой-то мертвящей тоски и досады за минутное увлечение… И жаль вам, что так скоро, так безвозвратно завяла мгновенная красота, что так обманчиво и напрасно блеснула она перед вами, — жаль оттого, что даже полюбить ее вам не было времени…»

Достоевский – поэт… Сердце петербуржца соглашается с каждым словом, с каждым звуком описания: Петербургская весна неизъяснимо, чудно прекрасна.. В описании реальность поэтически преображена, но не утрачена: здесь Город – не фантом, здесь Город – подлинность.

Не заблуждайтесь. Это – «мгновенная красота». Это – все, на что еще способна петербургская природа, жизненная сила которой уже давно подавлена каменной плотью имперского града, что сам задыхается в скученности домов, в безнадежности тупиков, в толпе людей, куда-то спешащих, на него не смотрящих…

Нарушим течение романа и, не дожидаясь Второй Белой ночи, представим главного героя, пользуясь его саморазоблачениями. Это позволит нам «поймать Город с поличным», увидев, что он делает со своими горожанами…

Герою двадцать шесть лет. Он где-то учился, где-то служит, но эти обстоятельства не имеют никакого значения, потому что он живет в другом мире, где нет места «обыденной дребедени», где все – мечтания иль сновидения. Переход из одного мира в другой прост: когда кончаются всякие дела, должности и обязательства, обыденная жизнь рассыпается, тает, исчезает, будто не было ее. После этого начинается «его особенная жизнь, причудливая, ибо «богиня фантазия переносит его на седьмое хрустальное небо с превосходного гранитного тротуара, по которому он идет со службы восвояси»…

Главный герой романа «Белые ночи» – МЕЧТАТЕЛЬ: самый, что ни на есть, петербургский тип. Это — особый тип людей, живущих «особенной жизнью». Их не может не рождать Петербург, по природе своей «город умышленный», город воплощенной мечты, город, для которого так естественны чудеса – природные фантасмагории, психические наваждения, приводящие к необычным мыслям, чувствам, поведению.

Живут эти люди в «тридесятом неведомом царстве», где реальный мир превращается в ирреальный, перевернутый, как отражение уличного света и зданий в спокойных водах петербургских рек, речек и каналов.

«Есть в Петербурге довольно странные уголки. В эти места как будто не заглядывает то же солнце, которое светит для всех петербургских людей, а заглядывает какое-то другое, новое, как будто нарочно заказанное для этих углов, и светит на все иным, особенным светом. В этих углах выживается как будто совсем другая жизнь, не похожая на ту, которая возле нас кипит, а такая, которая может быть в тридесятом неведомом царстве, а не у нас, в наше серьезное-пресерьезное время. Вся эта жизнь и есть смесь чего-то чисто фантастического, горячо-идеального и вместе с тем тускло-прозаического и обыкновенного, чтоб не сказать: до невероятности пошлого».

Почему «обыкновенного до пошлости»? Потому что воображение набирает силу от внешних впечатлений. «Пустая душа и грустная», напротив, гасит воображение. И тогда единственной действенной силой становится соблазн испытать наваждение, еще и еще раз «приняв утонченного, сладострастного яда».
Мне нравится

Почему «обыкновенного до пошлости»? Потому что воображение набирает силу от внешних впечатлений. «Пустая душа и грустная», напротив, гасит воображение. И тогда единственной действенной силой становится соблазн испытать наваждение, еще и еще раз «приняв утонченного, сладострастного яда».

«И уж если МЕЧТАТЕЛЬ заберется к себе, то так и прирастет к своему углу, как улитка, или, по крайней мере, он очень похож в этом отношении на то занимательное животное, которое и животное и дом вместе, которое называется черепахой».

«И вот он пришел к себе в отрадную норку. В комнате потемнело; на душе его пусто и грустно; целое царство мечтаний рушилось вокруг него, рушилось без следа, без шума и треска, пронеслось, как сновидение, а он и сам не помнит, что ему грезилось. Но какое-то темное ощущение, от которого слегка заныла и волнуется грудь его, какое-то новое желание соблазнительно щекочет и раздражает его фантазию и незаметно сзывает целый рой новых призраков»…

«В маленькой комнате царствует тишина; уединение и лень нежат воображение; оно воспламеняется слегка, слегка закипает, как вода в кофейнике старой Матрены… Вот оно уже слегка прорывается вспышками, вот уже и книга, взятая без цели и наудачу, выпадает из рук моего мечтателя, не дошедшего и до третьей страницы. Воображение его снова настроено, возбуждено, и вдруг опять новый мир, новая, очаровательная жизнь блеснула перед ним в блестящей своей перспективе!»

«Новый сон – новое счастье!
Новый прием утонченного, сладострастного яда!
О, что ему в нашей действительной жизни!»

Появляются «волшебные призраки, которые так очаровательно, так прихотливо, так безбрежно и широко слагаются перед ним в такой волшебной, одушевленной картине, где на первом плане, первым лицом, уж конечно, он сам, наш МЕЧТАТЕЛЬ, своею дорогою особою. Посмотрите, какие разнообразные приключения, какой бесконечный рой восторженных грез. Вы спросите, может быть, о чем он мечтает? К чему это спрашивать! да обо всем… об роли поэта, сначала не признанного, а потом увенчанного»…

Правда, нельзя не сказать, что наш Мечтатель не вполне одинок. Прожив восемь лет в Петербурге, он не сумел завести знакомств. У него нет приятелей, тем более друзей. У него нет девушки, что любила бы его. Он «дружит» с прохожими – знакомыми-незнакомцами, что мимо него проходят иногда с участливой улыбкой. Он общается приятельски с домами…
«Мне тоже и дома знакомы. Когда я иду, каждый как будто забегает вперед меня на улицу, глядит на меня во все окна и чуть не говорит: «Здравствуйте; как ваше здоровье? и я, слава богу, здоров, а ко мне в мае месяце прибавят этаж»… Из них у меня есть любимцы, есть короткие приятели; один из них намерен лечиться это лето у архитектора. Нарочно буду заходить каждый день, чтоб не залечили как-нибудь, сохрани его господи!..

«Но никогда не забуду истории с одним прехорошеньким светло-розовым домиком. Это был такой миленький каменный домик, так приветливо смотрел на меня, так горделиво смотрел на своих неуклюжих соседей, что мое сердце радовалось, когда мне случалось проходить мимо. Вдруг, на прошлой неделе, я прохожу по улице и, как посмотрел на приятеля – слышу жалобный крик: «А меня красят в желтую краску!» Злодеи! варвары! они не пощадили ничего: ни колонн, ни карнизов, и мой приятель пожелтел, как канарейка. У меня чуть не разлилась желчь по этому случаю, и я еще до сих пор не в силах был повидаться с изуродованным моим бедняком, которого раскрасили под цвет поднебесной империи».

Мечтатель – странник-созерцатель – «знаком со всем Петербургом». Как хорошо! Если не видеть хитрости, да что там – обмана… Город, себе подобных горожан рождая, оживает, с ними в контакт вступает: он им открыт, он им родной. Воображение Мечтателя не отпускает, жить по-своему заставляет, где все – как-будто так, а на самом деле – в реалиях – жалкая игра или пустяк…

Мечтатель тверд в своих убеждениях. Он думает, что действительность – «бедная, жалкая жизнь, не предугадывая, что и для него, может быть, когда-нибудь пробьет грустный час, когда он за один день этой жалкой жизни отдаст все свои фантастические годы, и еще не за радость, не за счастие отдаст, и выбирать не захочет в тот час грусти, раскаяния и невозбранного горя. Но покамест еще не настало оно, это грозное время, – он ничего не желает, потому что он выше желаний, потому что с ним всё, потому что он пресыщен, потому что он сам художник своей жизни и творит её себе каждый час по новому произволу».

Иногда приходит прозрение и он видит себя
в подлинности своей и ужасается… «МЕЧТАТЕЛЬ, –
если нужно его подробное определение –
не человек, а, знаете, какое-то существо среднего рода».

Волшебный роман начинается со следующих слов…

«Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звездное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди? Это тоже молодой вопрос, любезный читатель, очень молодой, но пошли его вам Господь чаще на душу!.. »

Как хорошо! Настроение тут же меняется,
их чего следует, что не все так хорошо,
а напротив — грозит Мечтателю опасность…

Первым возникает болезненное чувство… «С самого утра меня стала мучить какая-то удивительная тоска. Мне вдруг показалось, что меня, одинокого, все покидают и что все от меня отступаются. Оно, конечно, всякий вправе спросить: кто ж эти все? потому что вот уже восемь лет, как я живу в Петербурге, и почти ни одного знакомства не умел завести. Но к чему мне знакомства? Мне и без того знаком весь Петербург; вот почему мне и показалось, что меня все покидают, когда весь Петербург поднялся и вдруг уехал на дачу. Мне страшно стало оставаться одному, и целых три дня я бродил по городу в глубокой тоске, решительно не понимая, что со мной делается. Пойду ли на Невский, пойду ли в сад, брожу ли по набережной — ни одного лица из тех, кого привык встречать в том же месте, в известный час, целый год».

Слышите, уже звучит, пусть еще намеком,
типичная для мира Достоевского тема?
Чтобы человеку быть счастливым,
ему непременно нужно куда-нибудь,
к кому нибудь, его ожидающему, пойти.

Вслед за болезненно обострившимся чувством покинутости приходит ясное понимание случившегося… «…воза и лодки удесятерялись, усотерялись в глазах моих; казалось, все поднялось и поехало, все переселялось целыми караванами на дачу; казалось, весь Петербург грозил обратиться в пустыню, так что наконец мне стало стыдно, обидно и грустно: мне решительно некуда и незачем было ехать на дачу. Я готов был уйти с каждым возом, уехать с каждым господином почтенной наружности, нанимавшим извозчика; но ни один, решительно никто не пригласил меня; словно забыли меня, словно я для них был и в самом деле чужой! »

Вот так-то, быть МЕЧТАТЕЛЕМ, возможно, для кого-то и вполне естественно, но очень грустно, ибо мечта не способна стать «действительной жизнью», ее дар – лишь «плакать от воспоминанья».

Домой он вернулся поздно, уже пробило десять часов… Десять – число свершения чего-то одного, закончившегося, за чем должно воспоследовать нечто другое..

«Я пришел назад в город очень поздно, и уже пробило десять часов, когда я стал подходить к квартире. Дорога моя шла по набережной канала, на которой в этот час не встретишь живой души. Я шел и пел, потому что, когда я счастлив, я непременно мурлыкаю что-нибудь про себя, как и всякий счастливый человек, у которого нет ни друзей, ни добрых знакомых и которому в радостную минуту не с кем разделить свою радость. Вдруг со мной случилось самое неожиданное приключение».

Да, в имперском граде среди камней холодных свершилось НЕВОЗМОЖНОЕ. Встретились Настенька и Мечтатель — двое чистых душою и нежных сердцем людей, какими трудно родиться, а тем более встретиться на земле. Разве что белой-пребелой петербургской ночью… Фантастической ночью – полной Света… Света без тени?!

Ночей было ровно четыре. Так и должно быть:
для гармоничного мироустройства то – священное Прачисло. Есть четыре стороны света. Есть четыре времени года. «Небесный град» представляет собой «четвероугольник»…

Ад таков же?!
Пусть ответит тот, кто знает…

Во Вторую ночь они рассказывали другу другу о себе… Мечтатель признавался, что «на него находят минуты отрезвления, которые ужасны! Слышишь, как кругом тебя гремит и кружится в жизненном вихре людская толпа, слышишь, видишь, как живут люди, – живут наяву, видишь, что жизнь для них не заказана, что их жизнь не разлетится, как сон, как видение, что их жизнь вечно обновляющаяся, вечно юная и ни один час ее не похож на другой, тогда как уныла и до пошлости однообразна пугливая фантазия, раба тени, идеи, раба первого облака… что она наконец устает, истощается в вечном напряжении, эта неистощимая фантазия, потому что ведь мужаешь, выживаешь из прежних своих идеалов; они разбиваются в пыль, в обломки»…

— Неужели и в самом деле вы так прожили всю свою жизнь?

— Всю жизнь, Настенька, — отвечал я, — всю жизнь, и, кажется, так и окончу!

— Нет, этого нельзя, — сказала она беспокойно, — этого не будет; этак, пожалуй, и я проживу всю жизнь подле бабушки. Послушайте, знаете ли, что это вовсе нехорошо так жить?

— Знаю, Настенька, знаю! — вскричал я, не удерживая более своего чувства. — И теперь знаю больше, чем когда-нибудь, что я даром потерял все свои лучшие годы! Теперь это я знаю, и чувствую больнее от такого сознания, потому что сам бог послал мне вас, моего доброго ангела, чтоб сказать мне это и доказать. Теперь, когда я сижу подле вас и говорю с вами, мне уж и страшно подумать о будущем, потому что в будущем — опять одиночество, опять эта затхлая, ненужная жизнь; и о чем мечтать будет мне, когда я уже наяву подле вас был так счастлив! О, будьте благословенны, вы, милая девушка, за то, что не отвергли меня с первого раза, за то, что уже я могу сказать, что я жил хоть два вечера в моей жизни!

Настенька рассказала свою историю… О том, как она долгие годы жила, пришпиленная булавкой к юбке старой, слепой бабушки. О том, как в их мансарде появился молодой жилец, стал давать ей книги, а потом они все втроем ходили в оперу на «Севильского цирюльника»! Как она полюбила его и думала, что… А он объявил о том, что собирается съехать. А она пришла к нему с узелком в руках…

«Он несколько минут сидел молча, потом встал, подошел ко мне и взял меня за руку.

— Послушайте, моя добрая, моя милая Настенька! — начал он тоже сквозь слезы, — послушайте. Клянусь вам, что если когда-нибудь я буду в состоянии жениться, то непременно вы составите мое счастие; уверяю, теперь только одни вы можете составить мое счастье. Слушайте: я еду в Москву и пробуду там ровно год. Я надеюсь устроить дела свои. Когда ворочусь, и если вы меня не разлюбите, клянусь вам, мы будем счастливы.

Вот что он сказал мне и назавтра уехал. Прошел ровно год. Он приехал, он уж здесь целые три дня и, и ни слуху ни духу…»

— Боже мой! Да разве никак нельзя помочь горю? — закричал я, вскочив со скамейки в совершенном отчаянии. — Скажите, Настенька, нельзя ли будет хоть мне сходить к нему?..

— Разве это возможно? — сказала она, вдруг подняв голову.

— Нет, разумеется, нет! — заметил я, спохватившись.- А вот что: напишите письмо.

— Нет, это невозможно, это нельзя! — отвечала она решительно, но уже потупив голову и не смотря на меня.

— Письмо… — отвечала Настенька, немного смешавшись, — письмо… но…

Но она не договорила. Она сначала отвернула от меня свое личико, покраснела, как роза, и вдруг я почувствовал в моей руке письмо, по-видимому уже давно написанное, совсем приготовленное и запечатанное. Какое-то знакомое, милое, грациозное воспоминание пронеслось в моей голове!

— R, o — Ro, s, i — si, n, a — na, — начал я.

— Rosina! — запели мы оба, я, чуть не обнимая ее от восторга, она, покраснев, как только могла покраснеть, и смеясь сквозь слезы, которые, как жемчужинки, дрожали на ее черных ресницах.

— Ну, довольно, довольно! Прощайте теперь! — сказала она скороговоркой. — Вот вам письмо, вот и адрес, куда снести его. Прощайте! до свидания! до завтра!

Она крепко сжала мне обе руки, кивнула головой и мелькнула как стрела, в свой переулок. Я долго стоял на месте, провожая ее глазами.

«До завтра! до завтра!» — пронеслось в моей голове, когда она скрылась из глаз моих

«Я пришел к ней с полным сердцем и едва дождался свидания. Я не предчувствовал того, что буду теперь ощущать, не предчувствовал, что все это не так кончится. Она сияла радостью, она ожидала ответа. Ответ был он сам. Он должен был прийти, прибежать на ее зов. Она пришла раньше меня целым часом. Сначала она всему хохотала, всякому слову моему смеялась.

— Знаете ли, отчего я так рада? — сказала она, — так рада на вас смотреть? так люблю вас сегодня?

— Ну? — спросил я, и сердце мое задрожало.

— Я оттого люблю вас, что вы не влюбились в меня.

Тут она так сжала мою руку, что я чуть не закричал.
Она засмеялась».

«О Настенька, Настенька!–подумал я,– как этим словом ты много сказала! От этакой любви, Настенька, в иной час холодеет на сердце и становится тяжело на душе. Твоя рука холодная, моя горячая как огонь. Какая слепая ты, Настенька!.. О! как несносен счастливый человек в иную минуту! Но я не мог на тебя рассердиться!..

— Знаете ли, что мне пришло теперь в голову?
Я вас обоих сравнила. Зачем он – не вы?
Зачем он не такой, как вы? Он хуже вас,
хоть я и люблю его больше вас.»

И вдруг Настенька проговорилась в своем родстве с «Золотым веком»… «Послушайте, зачем мы все не так, как бы братья с братьями? Зачем самый лучший человек всегда как будто что-то таит… Зачем прямо, сейчас, не сказать, что есть на сердце, коли знаешь, что не на ветер свое слово скажешь? А то всякий так смотрит, как будто он суровее, чем он есть на самом деле, как будто все боятся оскорбить свои чувства, коли очень скоро выкажут их»…

Тот, кого она ждала на Екатерининском канале,
и в эту ночь не пришел.

«Сегодня был день печальный, дождливый, без просвета, точно будущая старость моя. Меня теснят такие странные мысли, такие темные ощущения, такие еще неясные для меня вопросы толпятся в моей голове, — а как-то нет ни силы, ни хотения их разрешить. Не мне разрешить всё это!

Когда пробило девять часов, я не мог усидеть в комнате, оделся и вышел, несмотря на ненастное время. Я был там, сидел на нашей скамейке. Я было пошел в их переулок, но мне стало стыдно, и я воротился, не взглянув на их окна, не дойдя двух шагов до их дома. Я пришел домой в такой тоске, в какой никогда не бывал. Какое сырое, скучное время! Если б была хорошая погода, я бы прогулял там всю ночь… »

«Боже, как всё это кончилось! Чем всё это кончилось!

Я пришел в девять часов. Она была уже там. Я еще издали заметил ее; она стояла, как тогда, в первый раз, облокотясь на перила набережной, и не слыхала, как я подошел к ней. Она страшно побледнела и долгое время смотрела на меня неподвижно. Придя без ответного письма, я разбил последнюю ее надежду.

— О, как это бесчеловечно-жестоко! — начала она снова. — И ни строчки, ни строчки! Хоть бы отвечал, что я не нужна ему, что он отвергает меня; а то ни одной строчки в целые три дня! Как легко ему оскорбить, обидеть бедную, беззащитную девушку, которая тем и виновата, что любит его! О, сколько я вытерпела в эти три дня! Боже мой! Боже мой! Как вспомню, что я пришла к нему в первый раз сама, что я перед ним унижалась, плакала, что я вымаливала у него хоть каплю любви… И после этого!.. Послушайте, — заговорила она, обращаясь ко мне, и черные глазки ее засверкали, — да это не так! Это не может быть так; это ненатурально! Или вы, или я обманулись; может быть, он письма не получал? Может быть, он до сих пор ничего не знает? Как же можно, судите сами, скажите мне, ради бога, объясните мне, — я этого не могу понять, — как можно так варварски-грубо поступить, как он поступил со мною! Ни одного слова! Но к последнему человеку на свете бывают сострадательнее. Может быть, он что-нибудь слышал, может быть, кто-нибудь ему насказал обо мне? — закричала она, обратившись ко мне с вопросом. — Как вы думаете?»

Они стали планировать свое будущее…

«Говоря это, мы ходили оба как будто в чаду, в тумане, как будто сами не знали, что с нами делается. То останавливались и долго разговаривали на одном месте, то опять пускались ходить и заходили бог знает куда, и опять смех, опять слезы… То Настенька вдруг захочет домой, я не смею удерживать и захочу проводить ее до самого дома; мы пускаемся в путь и вдруг через четверть часа находим себя на набережной у нашей скамейки. То она вздохнет, и снова слезинка набежит на глаза; я оробею, похолодею… Но она тут же жмет мою руку и тащит меня снова ходить, болтать, говорить…»

«В эту минуту мимо нас прошел молодой человек. Он вдруг остановился, пристально посмотрел на нас и потом опять сделал несколько шагов. Сердце во мне задрожало…
— Настенька, — сказал я вполголоса, — кто это, Настенька?
— Это он! — отвечала она шепотом, еще ближе, еще трепетнее прижимаясь ко мне… Я едва устоял на ногах.
— Настенька! Настенька! это ты! — послышался голос за нами, и в ту же минуту молодой человек сделал к нам несколько шагов.
Боже, какой крик! как она вздрогнула! как она вырвалась из рук моих и порхнула к нему навстречу!.. Я стоял и смотрел на них как убитый. Но она едва подала ему руку, едва бросилась в его объятия, как вдруг снова обернулась ко мне, очутилась подле меня, как ветер, как молния, и, прежде чем успел я опомниться, обхватила мою шею обеими руками и крепко, горячо поцеловала меня. Потом, не сказав мне ни слова, бросилась снова к нему, взяла его за руки и повлекла его за собою.

Я долго стоял и глядел им вслед…
Наконец оба они исчезли из глаз моих.»

«Мои ночи кончились утром. День был нехороший. Шел дождь и уныло стучал в мои стекла; в комнатке было темно, на дворе пасмурно. Голова у меня болела и кружилась; лихорадка прокрадывалась по моим членам.
— Письмо к тебе, батюшка, по городской почте, почтарь принес, — проговорила надо мною Матрена.
— Письмо! кого? — закричал я, вскакивая со стула.
Я сломал печать. Это от нее!
«О, простите, простите меня! — писала мне Настенька, — на коленях умоляю вас, простите меня! Я обманула и вас и себя. Эта был сон, призрак… Я изныла за вас сегодня; простите, простите меня!..
Не обвиняйте меня, потому что я ни в чем не изменилась пред вами; я сказала, что буду любить вас, я и теперь вас люблю, больше чем люблю. О боже! если б я могла любить вас обоих разом! О, если б вы были он!»

Впереди – лишь пустая жизнь,
как отрезвление; как вечная старость…
О чем печалиться? Ведь он — Мечтатель: человек,
у которого и не должно быть действительной жизни.

Настенька писала… «Благодарю! да! благодарю вас за эту любовь. Потому что в памяти моей она запечатлелась, как сладкий сон, который долго помнишь после пробуждения; потому что я вечно буду помнить тот миг, когда вы так братски открыли мне свое сердце и так великодушно приняли в дар мое, убитое, чтоб его беречь, лелеять, вылечить его… Если вы простите меня, то память об вас будет возвышена во мне вечным, благодарным чувством к вам, которое никогда не изгладится из души моей».

«Но чтоб я помнил обиду мою, Настенька! Чтоб я нагнал темное облако на твое ясное, безмятежное счастие, чтоб я, горько упрекнув, нагнал тоску на твое сердце, уязвил его тайным угрызением и заставил его тоскливо биться в минуту блаженства, чтоб я измял хоть один из этих нежных цветков, которые ты вплела в свои черные кудри, когда пошла вместе с ним к алтарю… О, никогда, никогда!»

Ах, Настенька… «Да будет ясно твое небо, да будет светла и безмятежна милая улыбка твоя, да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!

Боже мой! Целая минута блаженства!
Да разве этого мало хоть бы и на всю
жизнь человеческую?»

Да-да, будь счастлива, Настенька – милый образ чистоты, наполняющий такой поэзией петербургскую ночь. Белую-белую, как покров Божественной красоты…

Реальный Петербург — Имперская столица,
что по природе своей доброту исключает,
так как задача ее совсем в другом – проверять,
подчиняются ли горожане условиям
им навязанного бытия или нет — сопротивляются.
Город безжалостен к тем, кто смеет быть иным —
не таким, как велено. Кем велено?
Городом — воплощением Воли Времени, что жаждет
проявиться во всей полноте своей бесчеловечности.

Город-фантом рождает особых людей — из «Золотого века», что не способны вести «действительную жизнь».
Варенька и Макар Алексеевич, где вы — жертвы холодных камней? Настенька и Мечтатель — «существо третьего рода», жизнь которого равнялась Четырем Белым ночам. Перечень исчерпан? Нет… Ждем…

<—Петербург — город-фантом,что значит призрак, привидение
Бедные люди —>