Отражение мясного магазина купца Терешина,
построенного в 1820 году по проекту А. Мельникова.
Раскольников — странник по природе своей с очень развитым эстетическим восприятием: как «у барина». Он странствует «целыми сутками», потому что делает это и не выходя из дома. Подобный способ доступен каждому: нужно отключиться от реальности с её «обыденной дребеденью» и начать «думать… о царе Горохе». Обычно Раскольникова заставляют выбираться из дома мысли, страшные, как мойры древнегреческой трагедии. Он пытается отогнать их, но мысли не сдаются и терзают его.
Раскольников мечется по улицам-тупикам, в которых нет ни одного «прозора» приятного для взгляда, живительного для души. Мечется, как сумасшедший, пойманный в страшные тенёты и запутавшийся в них. Мечется, слабея в борьбе и, когда особенно «тошно становится», «шляется» по зловонным местам, «чтобы ещё тошнее было».
по которой он старался «проскользнуть как-нибудь кошкой
и улизнуть, чтобы никто не видал» и не заставлял слушать
вздор про «обыденную дребедень» ненавистную.
Семь «странствований» особенно значимы
в истории терзаний души Раскольникова…
Он выходит делать пробу «предприятию»,
проверяя, сможет – не сможет убить старуху.
После получения письма от матери
он убегает на Острова «в поисках простора,
которого взгляд и ум просят»…
В третий раз он шествует через «квартал»
на собственную казнь, коей становится
для его души затеянное им «предприятие».
За убиением следует очная ставка с Городом,
что происходит на Николаевском мосту,
откуда лучше всего виден Исаак-великан
на фоне прекраснейшей петербургской панорамы.
После трех дней беспамятства он мечется
по «серединным улицам» «в поисках исхода,
что переменил бы его жизнь сегодня же, сейчас».
По решению Раскольникова происходит встреча
убийцы убиенного с блудницей поневоле,
но в условиях, продиктованных самим Городом.
В седьмой раз Раскольников идет
на Сенную площадь к Спасу –
стражу происходящего в «квартале» –
и в полицейский участок предавать себя.
Других встреч-общений героя с Городом нет и не нужно. Прачисло семь означает законченность временного цикла: то, что зачалось в сердце и уме, превратилось в дело, свершившееся в полноте своей идейной устремленности, потребовав развития нового цикла – следующего…
Скажете, не слишком ли большое значение я придаю числам? Есть тому основания. Сам Достоевский тщательно все исчисляет-соразмеряет, чтобы убедить нас в чем-то быть осторожными, а мы «спотыкаемся на арифметике» и не видим главного.
Зачем так мучить душу человека. ведь она «не вытерпит»? Во-первых, это не известно никому, и преступнику самому. Во-вторых, по Достоевскому иного способа преображения нет (цитирую роман «Униженные и оскорбленные»)… «Надо как-нибудь выстрадать вновь наше будущее счастье; купить его какими-нибудь новыми муками. Страданием все очищается…»
Поняли великого провидца?
Лишь страданием все очищается.
А потому, человек должен вынести «свой крест».
И никаких отступлений, бегств – только на Голгофу!
По выходе во двор страх встречи с своею кредиторшей
даже его самого поразил несоответствием с тем, на какое дело
он хочет покуситься и боязнью всяких пустяков.
Так от ворот дома Раскольникова до ворот дома старухи процентщицы – «ровно семьсот тридцать шагов». Проверено, мною тоже, между указанными точками, каким путем не следуй, нет «семисот тридцати шагов». Нет, значит… Семь сотен и три десятка шагов принадлежат К совсем другой системе счета: древнейшей, мифологической, что, говоря о сущности происходящего, прибегает к предметным отождествлениям. Самый известный по сказкам пример тому: «семь сапог износил».
«Семь сотен шагов» – что семь веков, по истечении которых заканчивается один и начинается другой счет Времени. «Три десятка шагов» – что переход в другое Пространство: «тридесятое царство», где все наоборот тому, что было… Думаю, именно эти сведения хочет дать Достоевский, прибегая к помощи древнейших мер, задающих пространственно-временной счет всему, что происходит в им создаваемом Бытийном мире.
Вопрос, заданный самому себе: чего люди больше всего бояться.
Ответ: нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся…
Пройдет герой романа семь сотен шагов – попадет в другое время. Пройдет еще три десятка шагов — попадет в другое царство-государство. При этом не оговаривается, какими будут они – это новое время, это новое пространство. Не указывается, каким будет новый, преображенный герой: Прометеем, Атлантом или станет нелюдем.
Главное заключается в необходимости совершить «шаг», что сказать «новое собственное слово». Главное сделать то, «чего люди больше всего боятся»: отринуть привычное, обычное существование, позволив себе быть самим собой: способным на кардинальный шаг или нет – не способным.
взаимоотношений Петербурга с выбранной Городом жертвой
Повторяю… За месяц до того, как началось действие, мысль об убийстве старухи-процентщицы имела арифметическую форму… «Одно крошечное преступленьице и тысяча добрых дел во имя служения человечеству и общему делу». Какому-то. «За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика!» Да, и безукоризненная, так как, следуя той же арифметике, «на общих весах жизнь злой старушонки ничего не значит».
В течение месяца после появления «таких мыслей» «он раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью. Теперь же он уже начинал смотреть иначе и «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать предприятием, хотя все еще сам себе не верил». А потому, решил сделать «пробу своему предприятию»…
Он «вышел под вечер», как будет выходить в дальнейшем. Это – время «заходящего солнца», образ которого связан в воображении Достоевского с “Золотым веком». И в этот раз солнце появится, но позже, вначале героя оглушает улица, источающая зловоние, что вызывает в нем «чувство глубочайшего омерзения».
«На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, – все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины». «Но скоро он впал как-бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам»…
Убедились? В странническом образе жизни много гордыни, своеволия, меньше страданий – физических лишений. Странничество затягивает, отвлекает от житейских забот и обязанностей, правда, ничего не обещая впереди – никаких реальных изменений или выходов из тупиков, в которые странника загоняют его собственные чувства и мысли.
Город не оставляет героя без своей опеки и на улице, буквально заставляя его постоянно думать об ЭТОМ. Город имеет над Раскольниковым полную власть, потому что общается с ним, как с живым существом – очень сложным, как и положено живому существу.
по проекту инженера Б. Б. Левина и архитектора Л. А. Носкова.
Деревянное пролётное строение было заменено металлическим.
Перильные ограждения чугунные, литые, выполненные по аналогу.
Маршрут первого странствования таков: по Столярному переулку нужно дойти до «канавы» с неизменным Кокушкиным мостом, затем, минуя Кокушкин переулок, повернуть направо на Садовую улицу, чтобы подойти к «преогромнейшему дому», в котором жила старуха-процентщица, величаемая Аленой Ивановной.
«Этот дом стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками – портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч.» То – «дом без всякой архитектуры» (определение Достоевского). То – обезличенное обиталище столь же обезличенных людей, называемых, кроме «разных немцев», по роду деятельности.
Дом старухи – «Ноев ковчег», где «каждой твари по паре». Одновременно, Дом противоположен «Ноеву ковчегу». Библейский «ковчег» сооружен для того, чтобы его обитатели по завершении Всемирного потопа вышли на Землю, очищенную Вселенскими водами от греха, и начали Новую жизнь. Петербургским «Ноевым ковчегам» несть числа, и ни из одного из них нет выхода в Новую жизнь.
«Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и на обоих дворах дома. Тут служили три или четыре дворника».
Причина? Обезличенность окружающей обстановки
тянет за собой обезличенность ее обитателей.
Петербургские «ковчеги» превращают жителей в «ничто»:
«ничтожество» — явление с отрицательным знаком.
Более того, именно «ковчеги» (дом, где живет Раскольников, тоже к ним относится) провоцируют на мысль, что нет греха в том, если такое «ничтожество» придется и прикончить во спасение тех, кто может сохранить свою «личность».
Раскольников поднимается на четвертый этаж по «чёрной» лестнице – темной, на которой «даже любопытный взгляд не опасен».
И вдруг… ярко засветило «заходящее солнце» – «зовущее»… Почему именно в этот момент оно так ярко светило? По-видимому, то душа героя романа напоминала ему о себе. Та самая душа, что перед свершением преступления особенно сильно чувствует свое родство с «Золотым веком», когда люди пребывали в первозданном Земном раю.
Раскольников увидел знамение, Городом ему посланное… «И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!..» – как бы невзначай мелькнуло в его уме». Когда – «тогда»? В тот момент, когда он действительно, на самом деле будет убивать старуху, кроткую Елизавету и самого себя…
Первая дверь при повороте с лестничной площадки направо…
Звонить не надо. Нужно постучать семь раз и громким голосом сказать, что принес долги. Тогда дверь приоткроется на крошечную щелочку и…
Старуха-процентщица…
…появляется нечто до бесконечности жалкое… «Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела».
Или — Перевернутый мир, неодолимо эатягивающий в свои воды, кажущиеся небом голубым…
На улице он воскликнул: «О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я… Нет, это вздор, это нелепость! – прибавил он решительно. – И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…»
Он не мог выразить восклицаниями своего волнения. Слова тоже не помогали. Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло по возвращении такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей»…
«Ну а коли я соврал, – воскликнул он вдруг невольно, – коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий, то значит, что остальное всё – предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..»
Что такое это «остальное всё»? Нравственные законы?
«Десять заповедей», которым люди следовать должны?
Их нет – нет и «никаких преград»? Тогда, действительно… Вперед: ничто не запрещает кровь проливать!
которые были везде, не закрываясь и в ночи…
«Оглядевшись, он заметил, что стоит подле распивочной… Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился вниз».
Распивочная адреса не имеет, она – везде и нигде, так как возникла с одной единственной целью: чтобы произошла встреча Раскольникова с Мармеладовым – «титулярным советником», как он сам аттестует себя. Добавим – бывшим, так как из-за пьянства он все потерял.
Исповедь Мармеладова…
Встреча была знаменательной, что Раскольников почувствовал еще до того, как чиновник, лишившийся из-за собственных слабостей человеческого достоинства, начал произносить витиеватые речи, и в потоке стенаний об утраченном, изрек ту истину, что станет по завершении «предприятия» основополагающей…
«Ведь надобно же, чтобы всякому человеку
хоть куда-нибудь можно было пойти».
Точнее – «Ведь надобно же, чтоб у всякого человека
было хоть одно такое место, где бы и его пожалели!»
В одиннадцать часов – время запредельное, ночное, «хотя в эту пору в Петербурге нет настоящей ночи», Раскольников провожает Мармеладова домой, пройдя с ним двести-триста шагов.
Почему столь неопределенно указано расстояние?
Потому что главное – не в расстоянии, а в ссылке
на прачисла «два и три», усиленные стократно.
«Два» означает, что идут они туда, где происходит
нечто противоположное человеческому существованию.
«Три» – что вскоре данный этап существование
семейства Мармеладовых завершится. Как?
Никогда не надо спешить…
в которых ютились самые обездоленные жители Санкт-Петербурга.
Семейство Мармеладовых живёт на четвертом этаже. К ним ведёт маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом верху, всегда отворенная, так как комната проходная. Через задний угол протянута дырявая простыня, скрывавшая кровать. Догоравший сальный огарок в железном подсвечнике стоит на краю стола. Катерина Ивановна, чахоточная супруга Мармеладова, – «особа образованная и урожденная штаб-офицерская дочь». Ее трое детей – мал-мала-меньше. Соня – дочь Мармеладова от первого брака — теперь живет отдельно, чтобы помогать семье. Живет «по желтому билету», дающему право официально заниматься проституцией.
Первое столкновение с горестями семьи приводит
к возрождению «безобразной мечты»…
«Ай да Соня! какой кладезь, однако ж, сумели выкопать!
и пользуются! Ведь пользуются же! И привыкли.
Ко всему-то подлец-человек привыкает!»
одинокой измученной души исчерпано.