Раскольников получил письмо от матери — Пульхерии Александровны. Из письма следовало, что она «дочерью сыну решила пожертвовать», потому что… «Ты наше упование. ты наше все!» Вот так!
«Почти все время как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам. Он прилег головой на свою тощую, затасканную подушку и думал, долго думал, Сильно билось его сердце и сильно волновались его мысли. Наконец ему стало душно и тесно в этой желтой каморке. похожей на шкаф или на сундук. Взор и мысль просили простору. Он схватил шляпу и вышел…»
Золотой шпиль с корабликом над Александровским садом.
Чего проще удовлетворить желание «простора» в Прекрасном граде: есть Петербургские першпективы, есть Петербургские панорамы, есть благодатные Острова…
«Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В-й проспект». Вознесенский проспект – куда лучше! Справа – изысканнейшая церковь дивного Ринальди. Постой у паперти – помолчи: без просьб твоей душе поможет. Впереди – золотой луч Адмиралтейской башни, источающей столько Света в своей уверенности, что победа всегда остается за Правдой, Добром и Красотой.
Раскольников попадает сразу в два тупика, не видя, что ни из одного из них выхода нет… Совершит он преступление – наступит смерть его души. Откажется от всякого права действовать – что откажется от жизни, потому что человеку, чтобы жить, нужно иметь возможность свободного волеизъявления.
Это – Исаак-великан с его ампирной мощью
душу Раскольникова смущает,
ум принять идею Всеобщего подчинения заставляет.
на Конногвардейский манеж Кваренги и Конногвардейский бульвар.
Отвернись, на Конногвардейский манеж посмотри,
что стоит у подножия Исакиевского собора…
То – «Партенон господина Гваренги»,
по словам Батюшкова, видевшего в нем воплощение
«благородной простоты и спокойного величия»,
что преобразило россиян. Не проходи-и-и…
Остановись – подлинной красотой насладись.
со скульптурной группой Паоло Трискорни «Братья Диоскуры».
Их так много в Петербурге — восхитись:
восхищение многое может изменить в том,
что ждёт тебя в этом странствовании…Прошел — не посмотрел.
На Конногвардейском бульваре Раскольникова ждало маленькое приключение, что продлило больную тему, разрывавшую его мозг, мучившую душу… «Впереди шла девушка очень молоденькая, шла по такому зною простоволосая, без зонтика и без перчаток, как-то смешно размахивая руками. Вглядевшись в нее, он тотчас же догадался, что она совсем была пьяна». «Вернее же всего где-нибудь напоили и обманули».
Господин лет тридцати «хотел ее перехватить», воспользовавшись тем, что «девочка себя не помнила». Раскольников бросился на него с кулаками. Появился городовой. За двадцать копеек, данных ему Раскольниковым, городовой согласился доставить ее по адресу.
«Раскольников присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он хотел совсем забыться, все забыть, потом проснуться и начать все сызнова.«Бедная девочка! Очнется, поплачет, потом мать узнает… Сначала прибьет, а потом высечет, больно и с позором, пожалуй, и сгонит. Потом тотчас больница, ну а там… а там опять больница… вино… кабаки… и еще больница… года через два-три – калека, и того житья ее девятнадцать аль восемнадцать лет от роду всего-с…»
с Исаакиевским собором, поднимающимся над Манежем..
«Тьфу! А пусть! Это, говорят, так и следует. Такой процент,
говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту,
должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать.
Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть, и тревожиться нечего».
Очень похоже, идея подчинения Должному миропорядку, источаемая Имперским градом, все прочие идеи побеждает. И еще… Похоже, Раскольников главного не замечает: «процент» решает судьбу всех горожан-россиян, не одних только «бедных девочек». И сам Раскольников, совершив им задуманное, войдет в «процент» тех преступников, у которых одна дорога – в Сибирь, на каторгу…
Иллюстрации к роману Ф. М. Достоевского «Преступление и Наказание». «Происшествие на Конногвардейском бульваре».
Простите за отступление от строгого исследования взаимоотношений Города и горожан. Вдруг гротеск — доведение до абсурда, до сильного контраста реального положения вещей. На поверхности — виртуозные переплетения линий, игра форм, окрашенных иронией, своеобразным настроением, а по сути, согласитесь, — глубокое постижение загадок человеческой природы…
Раскольников согбенный, зажатый,
спрятавшийся за маску чужого всему и вся…
Расслабься, стань самим собой — тем,
кому жаль жертву насилия. Не могу-у-у…
В тот раз смог, но на мгновение. Жаль.
За ней в дымке — Васильевский остров с Университетом…
Раскольников вспомнил, что на Васильевский остров он отправился, чтобы навестить Разумихина – своего приятеля. Вдруг «пришла ему в голову одна престранная мысль. «Гм… к Разумихину, – проговорил он совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, – к Разумихину я пойду… на другой день, после того пойду, когда то будет кончено и когда все по новому пойдет»… «После того, – вскрикнул он, срываясь со скамейки, – да разве то будет? неужели в самом деле будет?»
Конногвардейский бульвар, дом 7.
«Он хотел было поворотить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и он пошел куда глаза глядят»… «По какой-то внутренней необходимости он начал всматриваться во все встречавшиеся предметы, как будто ища усиленно развлечения, но это плохо удавалось ему, и он поминутно впадал в задумчивость».
«Пройдя весь Васильевский остров», он мог получить немало приятных и полезных впечатлений. Впечатления не состоялись — в подсознании затерялись. В конце концов Раскольников «поворотил на Острова», зеленые-зеленые, какой в пору «Золотого века» была вся земля…
Иногда он останавливался перед какою-нибудь изукрашенною в зелени дачей, смотрел в ограду, видел вдали, на балконах и на террасах, разряженных женщин и бегающих в саду детей.
Особенно занимали его цветы: он на них всего дольше смотрел. Встречались ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы; он провожал их с любопытством глазами и забывал о них прежде, чем они скрывались из глаз».
«Зелень и свежесть понравились сначала его усталым глазам, привыкшим к городской пыли, к известке и к громадным, теснящим и давящим домам. Тут не было ни духоты, ни вони, ни распивочных. Но скоро и эти новые, приятные ощущения перешли в болезненные и раздражающие».
«Ноги его вдруг отяжелели, и он почувствовал сильный позыв ко сну. Дойдя до Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул».
«В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека».
«И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак…»
«Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на этот раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей. Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, — всех довезу, садись!»
«Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную. Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
— Садись! Все садись! — кричит Миколка, — всех повезет. Засеку! — И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
— Папочка, папочка, — кричит он отцу, — папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют!»
«Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!»
«Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.
— По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! — кричит Миколка.
— Песню, братцы! — кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист. Бабенка щелкает орешки и посмеивается.»
«Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться».
— А чтобы те леший! — вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
«А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом».
«Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка начинает бить ломом по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает».
— Мое добро! — кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.
Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.
— Пойдем! пойдем! — говорит он ему, — домой пойдем!
— Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! — всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди».
«Слава богу, это только сон! — сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. — Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!»
«Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
— Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор»…
Иллюстрации к роману Ф. М. Достоевского «Преступление и Наказание». «Сон Раскольникова».
Предельное обобщение, причём сатирическое, трагически-комическое, вдруг снимается… Как? Раскольников не спит — Раскольников убит, полег как гусар на поле брани (чего стоят лихие усы). И сделали это не лютые мужики: они — сновидения. Сделал это Исаакий, прячущийся в перспективном тумане.
Город расправлялся с людьми изначально, еще тогда,
когда строилось первое Адмиралтейство — казарменное.
что человеческой душе дает возможность отдохнуть,
насладившись ощущением родства с «Золотым веком»…
«Проходя через Т-в (Тучков) мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц прорвался».
Свобода, свобода! Он свободен теперь
от этих «чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!»
Город навевает все – и «безобразные сны», и картины, дарящие ощущение свободы от наваждений. Тем самым он проверяет на силу дух человека, попавшего под воздействие «чар, колдовства, обаяния». Самое главное во всем этом, то…
Чтобы осуществить своё намерение,
Раскольникову предстоит стать ПАЛАЧЕМ–
зверем, лишённым и разума, и сердца.
И, одновременно, предстоит ему стать ЖЕРТВОЙ:
той самой лошаденкой, которую уже целый месяц
добивают «безобразные мечты» и добьют,
если он не заставит себя опомниться…
По возвращении домой произошло то, что Раскольникову потом казалось «каким-то предопределением судьбы его». «Такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его. Точно тут нарочно поджидала его!»
В девять часов вечера то было.
«Он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал,
что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы,
старухиной сестры и единственной ее сожительницы,
дома не будет и что, стало быть, старуха,
ровно в семь часов вечера, останется дома одна».
Числа, в которых означено время «случайной встречи», тоже говорят о предопределенности дальнейшего… ДЕСЯТЬ, что единица, — обозначение Целого. ДЕВЯТЬ – прачисло утроенного действия, необходимого для свершения того, что требует запредельных усилий. СЕМЬ – прачисло временного цикла, указывающее, что должно, наконец-то, закончиться нечто одно и начаться совсем иное во имя целостности бытийного ряда…
«До квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно».
Кем решено – его судьбой?
А может быть, «ЧЁРНЫМ ГЕНИЕМ» Города,
способным с помощью наваждений всяких
воздействовать на судьбу людей?..
в световом наваждении, точнее — в лучах «заходящего,
зовущего Солнца», старательно напоминающего, что Город — «Парадиз»…
Петербург — мистический Город, причем — в целом: в своей истории, планиметрии, климатических особенностях, в восприятии «великих петербургских обитателей» -писателей и поэтов, что для их читателей становятся дыханием души.
Особенно Федор Михайлович Достоевский.
Особенно его «самый петербургский роман».
Какое счастье беседовать с ними — думаю я,
читая и перечитывая одни и те же страницы
в течении всей, теперь уже долгой, жизни…
в промозглой ночи. Благовещенской церкви в перспективе нет —
есть подземный мир переходов среди торжища…