«последние лучи заходящего зовущего солнца»,
что по-Достоевскому, обращены к душе человека…
Позвольте начать очередной сюжет по «Преступлению и Наказанию» с другого романа, а последней фразой воспользоваться в качестве эпиграфа. Позднее вы увидите, что стало поводом к подобному «перепрыгиванию». Итак…
Роман «Униженные и оскорбленные» начинается символической картиной вечернего Петербурга: «К вечеру, перед самыми сумерками, проходил я по Вознесенскому проспекту. Я люблю мартовское солнце в Петербурге, особенно закат, разумеется, в ясный, морозный вечер. Вся улица вдруг блеснет, облитая ярким светом. Все дома как будто вдруг засверкают. Серые, желтые и грязно-зеленые цвета их потеряют на миг всю свою угрюмость; как будто на душе прояснеет, как будто вздрогнешь или кто-то подтолкнет тебя локтем. Новый взгляд, новые мысли…
УДИВИТЕЛЬНО, ЧТО МОЖЕТ СДЕЛАТЬ
ОДИН ЛУЧ СОЛНЦА С ДУШОЙ ЧЕЛОВЕКА!»
«Он, однако ж, не то чтоб уж был совсем в беспамятстве во все время болезни: это было лихорадочное состояние, с бредом и полусознанием»
«Многое он потом припомнил. То казалось ему, что около него собирается много народу и хотят его взять и куда-то вынести, очень об нем спорят и ссорятся. То вдруг он один в комнате, все ушли и боятся его, и только изредка чуть-чуть отворяют дверь посмотреть на него, грозят ему, сговариваются об чем-то промеж себя, смеются и дразнят его. Настасью он часто помнил подле себя; различал и еще одного человека, очень будто бы ему знакомого, но кого именно — никак не мог догадаться и тосковал об этом, даже и плакал. Иной раз казалось ему, что он уже с месяц лежит; в другой раз — что все тот же день идет. Но об ТОМ, — об ТОМ он совершенно забыл; зато ежеминутно помнил, что об чем-то забыл, чего нельзя забывать, — терзался, мучился, припоминая, стонал, впадал в бешенство или в ужасный, невыносимый страх. Тогда он порывался с места, хотел бежать, но всегда кто-нибудь его останавливал силой, и он опять впадал в бессилие и беспамятство».
после того, как он сделала «ВСЕ ЭТО»
Он пришел в себя утром, в десять часов. «В этот час утра, в ясные дни, СОЛНЦЕ ВСЕГДА ДЛИННОЮ ПОЛОСОЙ ПРОХОДИЛО ПО ПРАВОЙ СТЕНЕ ЕГО КАМОРКИ И ОСВЕЩАЛО УГОЛ ПОДЛЕ ДВЕРИ».
Солнце в это время могло светить с Востока, то есть с той «точки света», в которой, по отношению к АДОВУ КВАРТАЛУ, стоял «Спас на Сенной».
Луч Солнца — знак, что душа убийцы еще жива
и может заставить его сделать правильный шаг…
«Наконец, он совсем пришел в себя»…
Когда вышли все посетители, «он встал, заложил крючком дверь, развязал принесенный давеча Разумихиным узел с платьем и стал одеваться. Странное дело: казалось, он вдруг стал совершенно спокоен; не было ни полоумного бреду, как давеча, ни панического страху, как во все последнее время. Это была первая минута какого-то странного, внезапного спокойствия. Движения его были точны и ясны, в них проглядывало твердое намерение. «СЕГОДНЯ ЖЕ, СЕГОДНЯ ЖЕ!..» — бормотал он про себя. Он понимал, однако, что еще слаб, но сильнейшее душевное напряжение, дошедшее до спокойствия, до неподвижной идеи, придавало ему сил и самоуверенности; он, впрочем, надеялся, что не упадет на улице. Одевшись совсем, во все новое, он взглянул на деньги, присланные матерью, подумал и положил их в карман. Денег было двадцать пять рублей. Взял тоже и все медные пятаки, сдачу с десяти рублей, истраченных Разумихиным на платье. Затем тихо снял крючок, вышел из комнаты, спустился по лестнице…»
«Спас на Сенной», еще живой — еще не снесенный…
«Через минуту он был уже на улице. Было часов восемь, солнце заходило. Духота стояла прежняя; но с жадностью дохнул он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха. Голова его слегка было начала кружиться; какая-то дикая энергия заблистала вдруг в его воспаленных глазах и в его исхудалом бледно-желтом лице. Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно: «ЧТО ВСЕ ЭТО НАДО КОНЧИТЬ СЕГОДНЯ ЖЕ, ЗА ОДИН РАЗ, СЕЙЧАС ЖЕ; ЧТО ДОМОЙ ОН ИНАЧЕ НЕ ВОРОТИТСЯ, ПОТОМУ ЧТО НЕ ХОЧЕТ ТАК ЖИТЬ». Как кончить? Чем кончить? Об этом он не имел и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль: мысль терзала его. Он только чувствовал и знал, что надо, чтобы все переменилось, так или этак, «хоть как бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью».
«По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних прогулок, он прямо направился на Сенную. Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною лавкой, стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было старое и истасканное». Заметили? Возникли первые меты скорого появления Сонечки Мармеладовой.
«Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и сильным голосом она выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки. Раскольников приостановился рядом с двумя-тремя слушателями, послушал, вынул пятак и положил в руку девушке. Та вдруг пресекла пение на самой чувствительной и высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику: «будет!», и оба поплелись дальше, к следующей лавочке».
— Это мещанин ведь торгует тут на углу, с бабой, с женой, а?
— Всякие торгуют, — отвечал парень, свысока обмеривая Раскольникова.
— Как его зовут?
— Как крестили, так и зовут.
— Уж и ты не зарайский ли? Которой губернии?
Парень снова посмотрел на Раскольникова.
— У нас, ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а ездил-то брат, а я дома сидел, так и не знаю-с… Уж простите, ваше сиятельство, великодушно».Народ Раскольникова не принимает:
он для них «ваше сиятельство»…
на котором можно разглядеть толпу. Это тем интереснее,
что Достоевский и Брюллов не только современники,
но и знакомы друг с другом.
«Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него, и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В-му.
В последнее время его даже тянуло шляться
по всем этим местам, когда тошно становилось,
«чтоб еще тошней было».
Можем сделать вывод…
Попытка первая — вернуться к людям,
будто не было ничего, из их числа его исключившего,
не удалась: люди не приняли его.
Прикованный Прометей, с гневом смотрящий в бездну,
в изображении современного художника.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить — только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда! Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет», — прибавил он через минуту».
В воображении приговоренного к смерти возникает героическая, романтическая картина. Буквально, картина Прометеева страдания возникает со всеми необходимыми атрибутами: скала, цепи (как иначе удержаться на узенькой площадке), мятущийся Океан внизу. И вдруг – «подлец». В чем причина снижения образа, похожего на падение с высоты?! Потянем за сравнение с Прометеем, как за ниточку, и попробуем раскрутить клубок противоречий…
Прометей – титан: высшее существо, бессмертное.
Неисчерпаемую силу противостояния Злу дает ему
уверенность в Величии деяний, совершаемых во Благо.
Человек приговорен судом к насильственной смерти, как недостойный жизни. Смирись! Нет. В жалкой, звериной жажде жизни человек готов терпеть самую страшную муку: ревущую пустоту, мрак и чисто архитектурную мету самоотречения – «АРШИН ПРОСТРАНСТВА», где человек готов провести всю Вечность! Почему?! «Лучше так жить, чем сейчас умереть!»
Человек сам соглашается на бесчеловечное существование, предпочитая не-жизнь смерти. Не-жизнь без цели, без смысла, без света безнравственна, низка, недостойна человека, становящегося… подлецом по собственной воле, по собственному выбору ему предстоящего даже не пути, а цепляния за жизнь.
Человек слаб. Он – не титан Прометей. Ему не вынести вечную муку. Не-жизнь станет для него лишь более мучительной смертью. Это каждый поймет и пожалеет согласившегося на смирение-самоуничтожение. Если сам не подлец!
В ресторане «Хрустальный дворец» Раскольников долго читал газеты. «Дребедень» из обыденного мира старалась придать себе значительности: «Излер – Излер – Ацтеки – Ацтеки – Излер – Бартола – Массимо… фу, черт!»
Газеты сообщали о массовом зрелищно-развлекательном мероприятии, называвшемся «Тысяча и одна ночь из арабских сказок». Праздник длится бесконечно, пока «в заключение не раздастся: «Боже, Царя храни» и публика, встав с своих мест, с открытыми головами слушает народный гимн».
Перед нами миф – только не литературный, а прогосударственный, верноподданнический, изощренно-трюкаческий, фальшиво-патетический, нередкий для газет всех времен. Основа подобного « мифа» – коммерческое предприятие, учитывающее, как ему и положено, конъюнктуру текущего момента. Нет сомнений, превращение в «довольного, счастливого обитателя некогда суровой Ингерманландии» Раскольникову не грозит: он, по природе своей, — бунтарь.
А потому, бежим из реального Петербурга
в город-фантом Достоевского,
где подлинности больше, чем в газетах.
«Раскольников прошел прямо на -ский мост, стал на средине,
у перил, облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть вдаль. Ему захотелось где-нибудь лечь или сесть на улице»…
Вознесенский мост, уже судя по названию, принадлежит Вознесенскому лучу-проспекту, что зрительно ведет к Надвратной башне Главного Адмиралтейства, фактически — к Исаакиевскому собору: ЧЕРНОМУ ГЕНИЮ ПЕТЕРБУРГА. В подобной ситуации Исаакий наблюдает за убийцей, толкая его на самоубийство. Раскольников так измучен, что ему хочется «лечь или сесть на улице» — умереть, не умирая. Вот тут-то и начинается световая фантасмагория…
Вид с Вознесенского моста в пору заката.
«Склонившись над водою, машинально смотрел он на ряд домов, темневших в сгущающихся сумерках, на одно отдаленное окошко, где-то в мансарде, по левой набережной, блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего в него на мгновение»… «Последний луч закатного, зовущего Солнца» у Достоевского всегда — воспоминание души о ЗОЛОТОМ ВЕКЕ, что был утрачен, но может и вернуться, если…
ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК, ПРОЙДЕТ ЧЕРЕЗ ВСЕ СТРАДАНИЯ
И ВОСКРЕСНЕТ, ОЧИСТИВШИСЬ ОТ ЗЛА,
В ДАННОМ СЛУЧАЕ — ОТ ЗЛОНАМЕРЕННОЙ ИДЕИ.
на Екатерининском канале. В перспективе — Вознесенский мост.
«Он смотрел на темневшую воду канавы и, казалось, со вниманием всматривался в эту воду. Наконец в глазах его завертелись какие-то красные круги, дома заходили, прохожие, экипажи – все это завертелось и заплясало кругом.
Вдруг он вздрогнул, может быть спасенный вновь от обморока одним диким и безобразным видением. Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом; он взглянул — и увидел женщину, высокую, с платком на голове, с желтым, продолговатым, испитым лицом и с красноватыми впавшими глазами. Она глядела на него прямо, но, очевидно, ничего не видела и никого не различала. Вдруг она облокотилась правою рукой о перила, подняла правую ногу и замахнула ее за решетку, затем левую, и бросилась в канаву. Грязная вода раздалась, поглотила на мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла, и ее тихо понесло вниз по течению, головой и ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся и вспухшею над водой, как подушка, юбкой».
Раскольникову стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… Контора в десятом часу отперта…»
Раскольников оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя. «Ну так что ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно, двинулся с моста и направился в ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он из дому вышел, с тем, «чтобы все кончить!» Полная апатия заступила ее место.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да и наплевать на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
Нет, главное не в том, что намерение утопиться глупо,
НАМЕРЕНИЕ УТОПИТЬСЯ НЕ ЭСТЕТИЧНО.
«Ваше сиятельство» по аттестации мужика на Сенной
ПРОТИВ ЭСТЕТИЧЕСКОГО ВКУСА ПОЙТИ НЕ МОЖЕТ.
Таким его воспитали собственная природа и Город.
«В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг, как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит У ТОГО ДОМА, у самых ворот. С ТОГО ВЕЧЕРА он здесь не был и мимо не проходил».
Про подобные ситуации народная мудрость говорит: «нечистый водит». А может быть здесь и сейчас герою так поступить нашептал Исаакий, ведущий над горожанами свой — «черный» — эксперимент?
«Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его. Он вошел в дом, прошел всю подворотню, потом в первый вход справа и стал подниматься по знакомой лестнице, в четвертый этаж»
Вот и третий этаж… и четвертый… «Здесь!» Недоумение взяло его: дверь в эту квартиру была отворена настежь, там были люди, слышны были голоса; он этого никак не ожидал. Поколебавшись немного, он поднялся по последним ступенькам и вошел в квартиру.
Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так же, как оставил тогда, даже, может быть трупы на тех же местах на полу. А теперь: голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел на подоконник.
«Схватив за плечо Раскольникова, дворник бросил его на улицу.
Тот кувыркнулся было, но не упал, выправился,
молча посмотрел на всех зрителей и пошел далее».
— Вам чего-с? — спросил вдруг старший работник, обращаясь к нему. Вместо ответа Раскольников встал, вышел в сени, взялся за колокольчик и дернул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул второй, третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное, безобразное ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал с каждым ударом, и ему все приятнее и приятнее становилось.
— Да что ты за человек? — крикнул в беспокойстве работник.
— Да чего с ним толковать, — крикнул другой дворник, огромный мужик, в армяке на распашку и с ключами за поясом. — Пшол!.. И впрямь выжига… Пшол!
— Чуден человек, — проговорил работник.
— Чуден нынче стал народ, — сказала баба.
по которой идет человек, обреченный умереть,
не дождавшись ни от кого «последнего слова»…
«Так идти, что ли, или нет», думал Раскольников, остановясь посреди мостовой на перекрестке и осматриваясь кругом, как будто ожидая от кого-то последнего слова. Но ничто не отозвалось ниоткуда; все было глухо и мертво, как камни, по которым он ступал, для него мертво, для него одного»…
Если, действительно, Раскольникова водили по Городу какие-то «черные силы», нашептывая, что нужно делать, остаться в глухой тишине как попасть в запредельщину, где нет ничего — ни одного живого звука, кричи — не кричи ничто не отзовется…
«Вдруг, далеко, шагов за двести от него, в конце улицы, в сгущавшейся темноте, различил Раскольников толпу, говор, крики… Среди толпы стоял какой-то экипаж»…
«Раскольников поворотил вправо и пошел на толпу. Он точно цеплялся за все и холодно усмехнулся, подумав это, потому что уж наверно решил про контору и твердо знал, что сейчас все кончится. Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серый лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские.
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал наконец предмет всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. Видно было, что раздавили не на шутку».
— Я его знаю, знаю! — закричал Раскольников, протискиваясь совсем вперед, — это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь живет, подле, в доме Козеля… Доктора поскорее! Я заплачу, вот! — Он вытащил из кармана деньги и показывал полицейскому. Он был в удивительном волнении.
Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру». Мармеладова перенесли, позвали Соню….
«Она была тоже в лохмотьях; наряд её был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус и правила, сложившиеся в своём особом мире, с ярко и позорно выдающеюся целью. Соня остановилась в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв и о своём перекупленном из четвертых рук, шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером. Из-под этой надетой мальчишески набекрень шляпки выглядывало худое, бледное и испуганное личико с раскрытым ртом и с неподвижными от ужаса глазами. Соня была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами».
Уходя, Раскольников оставил на окне деньги,
сказал свое имя, дал адрес и обещался
завтра же непременно зайти».
«Он сходил по лестнице тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая, того, полный одного, нового, необъятного ощущения ВДРУГ ПРИХЛЫНУВШЕЙ ПОЛНОЙ И МОГУЧЕЙ ЖИЗНИ»…
«Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение. На половине лестницы нагнал его возвращавшийся домой священник; Раскольников молча пропустил его вперед, разменявшись с ним безмолвным поклоном. Но уже сходя последние ступени, он услышал вдруг поспешные шаги за собою. Кто-то догонял его. Это была Поленька; она бежала за ним и звала его: «Послушайте! Послушайте!»
— Полечка, меня зовут Родион; помолитесь когда-нибудь и обо мне: » и раба Родиона» — больше ничего.
— Всю мою будущую жизнь буду об вас молиться, — горячо проговорила девочка и вдруг опять засмеялась, бросилась к нему и крепко опять обняла его».
«Был час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина»…
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесно и — довольно, матушка, пора на покой! ЦАРСТВО РАССУДКА И СВЕТА ТЕПЕРЬ и… и ВОЛИ, и СИЛЫ… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то ТЕМНОЙ СИЛЕ и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!»
и жалких трущоб для обездоленных людей…
«Гордость и самоуверенность нарастали в нем каждую минуту; уже в следующую минуту это становился не тот человек, что был в предыдущую. Что же, однако, случилось такого особенного, что так перевернуло его? Да он и сам не знал; ему, как хватавшемуся за соломинку, вдруг показалось, что и ему «можно жить, что есть еще жизнь, что не умерла его жизнь вместе с старою старухой». Может быть, он слишком поспешил заключением, но он об этом не думал.
«А раба-то Родиона попросил, однако, помянуть, — мелькнуло вдруг в его голове, — ну да это… на всякий случай!» — прибавил он, и сам тут же засмеялся над своею мальчишескою выходкой. Он был в превосходнейшем расположении духа»…
КАКОВ ИСТОЧНИК ПОДОБНОГО ОЩУЩЕНИЯ?
ВОЗМОЖНОСТЬ ПОМОЧЬ БЛИЖНЕМУ СВОЕМУ.
той ЧЕРНОЙ СИЛЫ В ПРЕКРАСНОЙ ОБОЛОЧКЕ,
с которой решил «померяться» человек из АДОВА КВАРТАЛА, обреченный жить НА АРШИНЕ ПРОСТРАНСТВА…
<—II — 6: Очная ставка с Исаакием
II — 8: Права «обыкновенных» и «необыкновенных людей» —>