Ну, и как живётся в убиенном состоянии? Есть ответ…
«Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от неё веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные годы этой холодной, мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства». В вечерний час это ощущение обыкновенно ещё сильней начинало его мучить».
Образ Вечности ужасен…
Безысходные – неподвижные — годы тоски
холодной, мертвящей на «аршине пространства»…
И Солнце не поможет, лишь усилит тоску.
Приходил в каморку Порфирий объясниться,
дал сроку «денька полтора или два еще погулять».
Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы. Он был убеждён положительно, что во многом тогда ошибался, например — в сроках и времени некоторых происшествий. Порой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождавшаяся даже в панический страх. Но он помнил тоже, что бывали минуты, часы и даже, может быть, дни, полные апатии, овладевавшей им, как бы в противоположность прежнему страху, – апатии, похожей на болезненно-равнодушное состояние иных умирающих.
Никогда еще не чувствовал он себя
так ужасно одиноким!»
Умерла мачеха Сони — Катерина Ивановна. Последние её слова были такими… «Довольно!.. Пора!.. Прощай, горемыка!.. Уездили клячу!.. Надорвала-а-ась!» Случилось это, когда город освещало «закатное солнце» – зовущее: она с ним ушла.
Свидригайлов решил судьбу её детей.
Покончив с делами в Петербурге,
и Свидригайлов отправился в последний путь…
Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним другой. «А, сигнал! Вода прибывает, – подумал он, – к утру хлынет, там, где пониже место, на улицы, зальет подвалы и погреба, всплывут подвальные крысы, и среди дождя и ветра люди начнут, ругаясь, мокрые, перетаскивать свой сор в верхние этажи». Высокая каланча мелькнула ему влево. «Ба! – подумал он, – да вот и место, зачем на Петровский? По крайней мере при официальном свидетеле»…
«А здеся нельзя, здеся не места!»
Свидригайлов спустил курок.
Что его ждёт впереди, Свидригайлов предвидел ранее…
«Нам вот всё представляется вечность, как идея,
которую понять нельзя, что-то огромное, огромное!
Да почему же непременно огромное?
И вдруг, вместо всего этого, представьте себе,
будет одна комната, эдак вроде деревенской баньки,
закоптелая, а по всем углам пауки, вот и вся вечность.
Мне знаете, в этом роде иногда мерещится».
«Мерзкие насекомые» постоянно возникают на страницах романа. Старуха-процентщица видится Раскольникову «мерзкой паучихой», «гадкой вошью», что из «остальных кровь сосет». Себя он тоже ощущает «пауком, к себе в угол забившимся». По аттестации Порфирия он осуществил «предприятие» свое, «как с горы упал или с колокольни слетел, да и на преступление-то словно не своими ногами пришел». Спешку определяло желание «поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек». При этом не имело для него никакого значения, «стал ли бы он чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал».
Подобные образы характерны для неожиданно грянувшего в Европе и Америке всеобщего предпринимательства. Социалисту-утописту Шарлю Фурье принадлежат, пожалуй, самые блестящие высказывания на этот счет… «Паук – эмблема цивилизованной торговли».
«Надо постоянно беречься паука, который готов завладеть каждым углом, оставленным хоть на сутки без внимания».
«Лавка и паутина представляют в различных видах своих все переходы от прекрасного к безобразному: одни грязны и отвратительны, другие блистают чистотой, порядком и симметрией».
«Труд паука и торгаша состоит в том, чтобы раскидывать паутину и хватать добычу; от этого труда они жиреют на счет других, но для общества их труд бесплоден; на что годится паутина?». И так далее…
В видении Свидригайлова Вечность лишена романтического ореола: нет утеса в бушующем океане, «аршин пространства» есть. То – «банька», подобная «каморке» Раскольникова или одиночной камере для приговоренного к пожизненному заключению, в которой единственные соседи – пауки.
Можно упасть ниже в самоощущении себя человеком?.. Некуда, одна надежда, что подобное может привидеться лишь при полной опустошенности души, в которой совсем нет Света, только Тьма пребывает…
Раскольникова ещё ждёт подобное прозрение
или правильнее — отрезвление…
Всю эту же ночь, когда застрелился Свидригайлов,
Раскольников много раз ходил близ Невы.
«Хотел там и покончить, но не решился».
Согласился на пятнадцать-двадцать лет каторги,
«потому что… подлец!»
или помедлить, на человека посмотреть».»На канаве он жадно всматривался с напряжением в каждый предмет и ни на чём не мог сосредоточить внимания; всё выскользало. «Вот чрез неделю, чрез месяц меня провезут куда-нибудь в этих арестантских каретах по этому мосту, как-то я тогда взгляну на эту канаву, — запомнить бы это? — мелькнуло у него в голове. Что-то я тогда буду ощущать и думать?.. Боже, как всё это должно быть низко, все эти мои теперешние заботы. Сам перед собою фанфароню. Баба с ребёнком просит милостыню, любопытно, что она считает меня счастливее себя. А что, вот бы и подать для курьёзу. Ба, пятак уцелел в кармане, откуда? На, на… возьми, матушка!».»Сохрани тебя Бог! —
послышался плачевный голос нищей».
«Он вошел на Сенную. Ему очень неприятно было сталкиваться с народом, но он шел именно туда, где виднелось больше народу. Он бы дал всё на свете, чтоб остаться одному; и чувствовал, что ни одной минуты не пробудет один.
В толпе безобразничал пьяный: ему всё хотелось плясать, но он всё валился в сторону. Его обступили. Раскольников протиснулся сквозь толпу, несколько минут смотрел на пьяного и вдруг коротко и отрывисто захохотал. Через минуту он уже забыл о нём, даже не видел его, хоть и смотрел на него. Он отошёл наконец, даже не помня, где он находится…»
«Когда дошел до средины площади, с ним вдруг произошло одно движение, одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего – с телом и мыслию.
Он вдруг вспомнил слова Сони… «Поди сейчас сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет».
Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в душе одной искрой и вдруг, как огонь, охватило всего, Всё разом в нём размягчилось, и хлынули слезы…
Как стоял, так и упал он на землю…»
Он стал на колени среди площади, поклонился до земли
и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием.
Он встал и поклонился в другой раз.
– Ишь нахлестался! – заметил подле него один парень.
Раздался смех.
— Это он в Иерусалим идёт, братцы, с детьми,
с родиной прощается, всему миру поклоняется,
столичный город Санкт-Петербург лобызает, —
прибавил какой-то пьяненький из мещан.
Все эти отклики и разговоры сдержали Раскольникова,
и слова «я убил», может быть, готовившиеся
слететь у него с языка, замерли в нём.
«Он спокойно, однако ж, вынес все эти крики и, не озираясь,
пошел прямо чрез переулок по направлению к конторе.
Одно видение мелькнуло пред ним дорогой, но он не удивился ему; он уже предчувствовал, что так и должно было быть… Он увидел Соню. Она пряталась от него за одним из деревянных бараков, стоявших на площади, стало быть, она сопровождала всё его скорбное шествие!
Раскольников почувствовал и понял в эту минуту,
раз и навсегда, что Соня теперь с ним навеки и пойдет за ним
хоть на край света, куда бы ему ни вышла судьба».
«Всё сердце его перевернулось…
но – вот уж он и дошел до рокового места…
«ЭТО Я УБИЛ ТОГДА СТАРУХУ-ЧИНОВНИЦУ
И СЕСТРУ ЕЁ ЛИЗАВЕТУ ТОПОРОМ, И ОГРАБИЛ».
Илья Петрович раскрыл рот.
Со всех сторон сбежались.
Раскольников повторил свое показание».