II — 8: Права «обыкновенных» и «необыкновенных людей»

В очередной день Родион Романович Раскольников выбирается в Город из своей «каморки», чтобы познакомиться со следователем Порфирием Петровичем. По определению Достоевского, «бабочка сама на свечку летит». Город, источающий наваждения, в этом событии не участвует. Начинается судейское рассмотрение причин и следствий, заставивших свершиться преступлению.

И происходит нечто замечательное… Резко, как взрыв, расширяется масштаб мотивировок. Событийный уровень «предприятия», погруженный во тьму чувств, становится прозрачным в бытийной сущности своей. Взрыв обещает, когда будут выяснены все «за и против» или «pro et contra» преступления, прояснится и конфликт Города с горожанином, причём, с обеих сторон. Чтение романа продолжаем…

Пристав следственных дел Порфирий Петрович был человеком лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать». Согласитесь, портрет великолепен…

«Он меня ощупывает. Сбивать будет. Зачем я пришёл?»
Всё это, как молния, пронеслось в голове Раскольникова.

Порфирий… «Все дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?»

Раскольников… Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует».

«Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно, но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю. Первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, – смотря, впрочем, по идее и по размерам ее. Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает, а потом, эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется».

Порфирий… «Чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть? Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеимы там, что ли, какие?.. Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут…»

Раскольников… «Ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей. Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово». Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности, и вам, право, нечего беспокоиться, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно, их можно иногда бы посечь, чтобы напомнить им свое место, но не более; тут и исполнителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны… Покаяния разные публичные при сем на себя налагают, – выходит красиво и назидательно, одним словом, вам беспокоиться нечего… Такой закон есть».

Раскольников… «Я должен согласиться, что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, – чего же беспокоиться? И ищите вора!..»

Разумихин… «Ну а действительно-то гениальные,– вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?»

Разговор с Порфирием вызвал в Раскольникове крайнее раздражение, но… Это – ничто в сравнении с теми муками, которые ему пришлось пережить, оставшись наедине с самим собой. И еще этот «вышедший из под земли человек». Какой-то мещанин спрашивал о нем у дворника и тут же ушел. Раскольников догнал его, тогда он зловещим и мрачным взглядом посмотрел на него и вдруг… тихим, но ясным и отчетливым голосом проговорил: «Убивец».

Раскольников воротился в свою каморку. В бессилии лег на диван. Ни о чем не думая, пролежал полчаса. «Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, – лица людей, виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В — й церкви, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов… Предметы сменялись и крутились, как вихрь».

Вихрь унес все внешние впечатления,
оставив Раскольникова наедине со своей совестью…

Раскольников… «Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть».

Порфирий… «Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, позвольте еще вопросик один… Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, – ведь уж быть того не может, хе-хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, – тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, – в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с? А коль так-с, то неужели вы бы сами решились – ну там ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству – перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?..»

Раскольников… «Позвольте вам заметить,что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил».

«Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» – с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.

«Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну
на прошлой неделе топором укокошил?» –
брякнул вдруг из угла Заметов».

Порфирий… «Ну, по крайней мере с этой стороны, вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень-то много их будет, а?»

Раскольников… «О, не беспокойтесь и в этом. Вообще людей с новою мыслию, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей, всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать и известным. Огромная масса людей, материал, для того только и существует на свете, чтобы наконец, чрез какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить наконец на свет, ну хоть из тысячи одного… самостоятельного человека. Еще с более широкою самостоятельностию рождается, может быть, из десяти тысяч один… Еще с более широкою – из ста тысяч один. Гениальные люди – из миллионов, а великие гении, завершители человечества,– может быть, по истечении многих тысячей миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой всё это происходит, я не заглядывал. Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая».

Разумихин… «Что действительно оригинально во всем этом,– и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, – это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже… В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести, это… страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное»…

Порфирий… «Меня всё тут практические разные случаи опять беспокоят! Ну как иной какой-нибудь муж, али юноша, вообразит, что он Ликург али Магомет… – будущий, разумеется, – да и давай устранять к тому все препятствия… Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны… ну и начнет добывать себе для похода… знаете?»

<— II — 7: Поиск исхода

«Pro et contra»: Третий сон Раскольникова — «перевёрнутый» —>