В Четвертом акте Архитектурного спектакля в постановке архитектора Эйзенштейна главные герои представления несколько меняются. То — Лев, Медуза горгона и еще кто-то, похоже, знакомый. Пингвины на аттике заставляют вывести из тени Эйзенштейна-сына и погрузиться в параллельное чтение «Дневника» великого режиссера Нового времени, разрушившего Старый мир отцов…
Смотрите, все изменилось — многое переменилось…
Лев на аттике не рычит: он речь произносит зычным голосом.
Медуза горгона похожа на северную воительницу в доспехах.
Во всяком случае, змея на ее голове занимает положение,
Главной осью симметрии строго определенное.
Корифей хора не вопит — умиротворенно улыбается…
В чем суть перемен? Вперед не забегаем:
внимательно декор разглядываем…
Общий вид.
Фото Марины Бреслав
Опять строжайшим образом выдержанная Зеркальная симметрия. Есть центральный ризалит с главным аттиком, эркером и въездными воротами. Есть два крыла на три окна, разделенных (или связанных) пилонами. Головы Медузы горгоны опущены на уровень третьего этажа. На аттике вместо нее расположились пеликаны.
Тумбы , украшенные пеликанами, на аттике. Два — в центре.
Два — по краям, справа и слева от центра
Пеликан — символ родительской любви, самопожертвования и самоотречения. Выступает атрибутом аллегорического изображения любви. Согласно легенде, птенцы пеликана были умерщвлены змеей; отец в отчаянии разодрал себе грудь, и его кровь воскресила их.
Вот это образ: переводящий содержание Спектакля в русло взаимоотношений поколений, еще точнее — отца и сына. Открываем «Дневник» Сергея Эйзенштейна — величайшего режиссера Нового времени: того, что Старый мир разрушит.
Центральный аттик. Лев, воздев очи к небу, громогласно произносит назидательную речь. Все остальные ему с сочувствием внимают…
Фото Марины Бреслав
Мы же отрывок из Дневника Эйзенштейна-сына читаем…
“The knot that binds” («Узел, который связывает»)
Главка о divorce of pop and mom (о разводе папеньки и маменьки).
«Я сам был в роли “узла, который связывает”. Но узлом, которому не удалось связать и сдержать воедино расколовшуюся семью, разводившихся родителей.
Собственно говоря, никому нет дела до того, что мои родите-
ли развелись в 1909 году. Это было достаточно общепринято в те времена, как несколько позже, например, были весьма популярны “эффектно аранжированные” самоубийства. Однако для меня это сыграло очень большую роль. Эти события с самых малых лет вытравили атмосферу семьи, культ семейных устоев, прелесть семейного очага из сферы моих представлений и чувств. Говоря литературно-историческим жаргоном — с самых детских лет “семейная тема” выпала из моего кругозора. Этот процесс выпадания был достаточно мучителен».
Вот такое расхождение… Эйзенштейн-отец, в образе льва, благородствует в своих наставлениях. Сын всю подноготную семейных отношений излагает. Правда, каждый «говорящий» ситуацию представляет на своем уровне: Эйзенштейн-отец — на уровне художественных обобщений; Эйзенштейн-сын — на уровне обыденных разоблачений.
На центральном аттике — маска льва, выступающего с назидательной речью, обращенной отцами к поколению сыновей…
Фото Марины Бреслав
Ответное слово Эйзенштейну-сыну, освещающего ситуацию с другого — обыденного, повседневного уровня…
«И сейчас проносится в памяти, как фильм с провалами, выпавшими кусками, бессвязано склеенными сценами, как фильм с “прокатной пригодностью” на тридцать пять процентов.
Моя комната примыкала к спальне родителей. Ночи напролет там слышалась самая резкая перебранка. Сколько раз я ночью босиком убегал в комнату гувернантки, чтобы, уткнувшись головой в подушки, заснуть. И только я засыпал, как прибегали родители, будили и жалели меня. В другое же время каждый из родителей считал своим долгом открывать мне глаза на другого. Маменька кричала, что отец мой — вор, папенька, — что маменька — продажная женщина. Надворный советник Эйзенштейн не стеснялся и более точных обозначений. Первой гильдии купца дочь Юлия Ивановна обвиняла папеньку в еще худшем. С кем-то папенька стрелялся. С кем-то до стрельбы не доходило. В какой-то день маменька, как сейчас помню, в чудесной клетчатой шелковой красной с зеленым блузке истерически бежала через квартиру с тем, чтобы броситься в пролет лестницы. Помню, как ее, бившуюся в истерике, папенька нес обратно. О “процессе” не знаю ничего».
Потом была серия дней, когда меня с утра уводили гулять по
городу на весь день. Потом заплаканная маменька со мной прощалась. Потом маменька уехала. Потом пришли упаковщики. Потом увезли обстановку (обстановка была приданым маменьки). Комнаты стали необъятно большими и совершенно пустыми. Я воспринимал это даже как-то положительно. Я стал спать и высыпаться. А днем… ездил на велосипеде по пустой столовой и гостиной. К тому же уехал и рояль, и я был свободен от уроков музыки, которые я только что начал брать».
Центральный аттик. Посередине — маска корифея, слышимым довольного. Слева-справа от него — египетские профили.
Фото Марины Бреслав
Еще бы не быть довольным, особенно если уже не уметь достаточно четко улавливать в сказанном смыслы…
«Я не курю. Папенька никогда не курил.
Я ориентировался всегда на папеньку.
С пеленок рос для того, чтобы стать
инженером и архитектором.
До известного возраста равнялся на папеньку во всем.
Папенька ездил верхом. Меня тоже обучали верховой езде.
Архитектором и инженером я не стал.
Кавалериста из меня не вышло.
Езжу только на автомобилях.
Так же как играю не на рояле, а только на патефоне и радио.
Да! Так и не курю я потому, что в определенном возрасте
не дал себе увлечься этим. Во-первых, идеал — папенька,
во-вторых, я был безумно покорным и послушным.
Пиететы!
Боже, сколько, и в плюс, и в минус,
они тяготели и тяготеют на мне».
Женские маски в уровне верхнего этажа (сразу под карнизом).
Всего масок — восемь, две средних так придвинуты к центральному аттику, что образуют с ним целое
Что это за женские лики? По свидетельству современников архитектора, Эйзенштейн-отец был страстным любителем оперы и изображал на своих зданиях портреты молодых исполнительниц оперных арий.
Ну, и замечательно, любовь к опере многое объясняет в Архитектурных постановках. Использование натурщиц художниками не возбраняется. Почему это должно быть предосудительным в практике архитектора?
Присутствие египетских профилей в тимпане фигурного фронтона переключает внимание с оперы на образ богини Изиды или богини Истины. Вполне возможно, что, поднявшись с обыденных толкований на уровень Художественной идеи, мы должны увидеть в женских масках лики жриц богини Истины…
Изображение пана, играющего на свирели, в завершии эркера.
Фото Марины Бреслав
Ни один акт Архитектурного спектакля в постановке Эйзенштейна не обходится без напряженной внутренней борьбы. И здесь, по-видимому, именно это видение сюжета приводит к участию в нем масок Пана, играющего на флейте. Обратите внимание, как ловко к его рогам привязана диадема.
Лев — солярное божество: связанное с богом Аполлоном. Пан связан с богом Дионисом. Его появление опять относит нас к борьбе двух начал: аполлонического (разумного) и дионисийского (приверженности разрушительным страстям). Борьба между Львом и Паном непременна ровно настолько, как и победа Разума над чувствами или Бытия над бытом.
Какими чувствами? Теми, что кажутся недостойными Льву-отцу.
На одном уровне с Паном — межоконные рельефы с прорастающими цветами и маской кого-то плачущего.
Фото Марины Бреслав
Кто здесь плачет? Тот, кто не разделяет нравоучений Льва-отца. Слышен голос Эйзенштейна-сына…
«Папа — сам lion de platre. Тщеславный, мелкий, непомерно толстый, трудолюбивый, несчастный, разорившийся, но не покидавший белых перчаток (в будни!) и идеального крахмала воротничков. И мне по наследству передавший болезненную страсть к накруту…
Папа — вселивший в меня весь костер мелкобуржуазных страстишек нувориша и не сумевший учесть того, что в порядке эдиповского протеста я, неся их, буду их ненавидеть. И не упиваться незримо ими, но разъедать их упоение холодным глазом аналиста и учетчика».
Межоконные рельефы уровнем ниже.
Фото Марины Бреслав
Преодоление несогласия с доводами Льва-отца — гарантия победы. Пусть тяжелой — через насилие над собой, но дарующей благополучие во всем — и духовном, и материальном…
Отец — «типичный хаус-тиран».
Он — «Сатурн, пожирающий своих детей».
Прекратите «бунт против патриарха-отца».
Поборите в себе “Эдипов комплекс”:
«сыновья, посягающие на отца», недопустимы.
Общий вид аттика повторяю, что должен помочь разобраться
в иерархии масок, украшающих дом.
Фото Марины Бреслав
Головы Медузы горгоны на третьем этаже пятиэтажного здания.
Фото Марины Бреслав
Медузы горгоны «приземлены»: переведены уровень третьего этажа здания с аттика, где их место заняли пеликаны — образы-символы отцовской любви к своим детям…
Головной убор Медузы с «уреей», как у фараона, — змеей над лбом.
Фото Марины Бреслав
Медузы горгоны победили в себе разрушительные страсти: змеи, выползавшие из их подсознания, преображены в «урей» или «уреус» — воплощение Разума.
Медуза — Воительница, Защитница, Властительница…
Ее участие на стороне Льва-отца —
главный аргумент в споре двух поколений.
Общий вид дома, показывающий четыре нижних уровня здания,
чтобы помочь разобраться в иерархии его украшающих масок.
Фото Марины Бреслав
Декор фигурной консоли, держащей эркер.
Фото Марины Бреслав
Смысл декора понятен… Из накрученных на валки нитей страстей вырастают деревья красоты несказанной. Существование Рая обеспечено Разумом.
Фрагмент декоративной консоли, держащей эркер.
Фото Марины Бреслав
Смысл декора понятен, но вряд ли приемлем… Человек — не Бог: его разум — не гарантия возвращения Земного рая. И весь Четвертый акт Архитектурного спектакля построен на отвлеченной от реальности демагогии, взаимоотношения поколений не разрешающей.
Но, вглядитесь: с каким чувством прорисован орнамент,
что делает его прекрасным.
Десюдепорт — украшение над входом в Дом.
Фото Марины Бреслав
Боже мой, как красив портал, осененный цветами.
Пожалуй, действительно, Красота —
то единственное, что достижимо в реальности.
Фрагмент десюдепорта.
Фото Марины Бреслав
Можно продолжить мысль:
пока человек восприимчив к Красоте,
он будет стремиться к достижению Добра и Правды.
Можно не соглашаться со сценарием Спектакля на фасаде.
Видеть, сколь изысканно прорисован декор, нальзя…
Ворота центрального проезда во внутренний двор.
Фото Марины Бреслав
Ворота закрыты.
Старый мир остался там — будто в зазеркалье.
Мы стоим здесь, печалясь об его утрате.
Человек плачет о Прошлом, уповает на Будущее,
с реалиями Настоящего имеют дело архитекторы,
которых за все и всегда хают.
